А. П. Лопухин

Промысл Божий в истории человечества

Глава I

Исторические основоположения 

Мир исторических явлений несравненно сложнее, а потому и интереснее, чем мир явлений окружающей человека природы. В природе, несмотря на все разнообразие ее явлений, все носит на себе печать известной правильности и законосообразности, вносящей понятие стройного механизма даже в то, что на первый взгляд может показаться случайным. Самая случайность здесь очевидно имеет лишь условный, субъективный характер и означает то, что называемые случайными явления таковы лишь потому, что при данном состоянии знания мы не можем подыскать для них достаточной причины, существование которой однако же допускается, как непременное требование разума. Самыми неуловимыми, неподдающимися доселе никаким определенным схемам представляются, например, явления метеорологические, — и однако уже тот факт, что в своей общей сумме они повторяются с неизменною правильностью, дает мысли возможность предполагать существование таких определенных законов, которым подчиняются и эти явления [1]. Совершенно иным характером отличаются явления исторические. 3десь мы встречаемся с целым рядом явлений, которые и по непосредственному сознанию, и по философскому воззрению представляют собою нечто такое, что качественно отлично от явлений природы и представляет собою совершенно особый мир с ему только присущими свойствами. Среди этих явлений на первом плане стоит личность, которая представляет собою высшую форму бытия и обладает свойством, решительно отличающим ее от явлений природы и делающим ее неподлежащею тем законам, которым подлежит все существующее. Это свойство есть свобода, которая придает движениям личности известную независимость и случайность, вносящие неуверенность во все расчеты касательно ее возможных действий. Конечно, каждая личность выходит из известного народа, живет в условиях известного времени; но именно то, что делает ее личностью, именно ее индивидуальная самобытность не может быть объяснена из этих общих условий и всегда в своей сущности представляет собою нечто новое, самобытное. Каждая личность, воспользовавшись всем этим достоянием, которое принадлежит известному народу, не ограничивается рабским усвоением его, а перерабатывает его сообразно с своими индивидуальными особенностями и создает для себя особый мир, в котором она живет и движется и для которого работает, хотя бы он по своим целям несколько или даже весьма резко отступал от целей всех остальных, тем самым внося новый элемент в общую жизнь и не давая ей застояться в одном и том же положении. Когда личность оказывается особенно одаренною этою самобытностью, то она с своим самосозданным миром и с своими индивидуальными целями вторгается в самый ход всемирной истории и производит в нем перевороты. Великий гений, каковым термином обозначается подобная личность, творчески воздействует на окружающую жизнь, подобно молнии падает в мертвую неподвижную массу других, недостаточно развивших в себе самодеятельность личностей, и воспламеняет ее, воодушевляя к достижению поставленных ею целей. Тогда в народах происходит необычайное движение, и совершаются величайшие события, которые без такого случайного воздействия гения не совершились бы — по крайней мере в данный момент. Появление и действие таких личностей случайнее — в ином смысле этого слова, чем, например, удар молнии в сухое дерево и происходящий отсюда пожар, и существенное отличие этих случаев между собою заключается в том, что последняя случайность всегда предполагает за собою определенный, необходимый закон (хотя быть может еще и не открытый, а только предполагаемый), между тем как первая сводится на саму личность с ее сознанием своего самоопределения по существу и потому с нею необходимо связывается совершенно чуждый естественным действиям элемент ответственности за совершенное деяние. Еще случайнее в указанном смысле, чем личность, оказывается отношение человека к природе, которая хотя лежит вне его существа, однако же оказывает на него чрезвычайно важное влияние. Известный зародыш растет успешно или ненормально, полно или односторонне — смотря по обстоятельствам, при которых ему пришлось развиваться. Также и на личность условия окружающей природы могут оказывать самое глубокое влияние, так что каждая личность так или иначе приспособляется к этим условиям и может оказаться неприспособленною к условиям другой природы. Особенно большое значение в этом отношении имеют географические условия в их общем объеме, форма земной поверхности и распределение на ней народов, именно для их взаимных отношений, для характера их жизни и для всей их судьбы, так что даже не без доли основания явилось мнение, что еще до появления человеческого рода самой формой земной поверхности был предначертан весь ход его истории. Таким образом, каждой личности, как самобытному явлению, случайно приходится встречаться с условиями, которые так или иначе могут направлять ее развитие независимо от внутреннего самоопределения. Но еще больший простор подобные случайности, как явления, необъяснимые никакими неизменными законами, имеют в широкой области возможностей, непредвиденно осуществляющихся вследствие случайного совпадения внешних условий и обстоятельств с целями и делами людей. Каждое из этих обстоятельств, взятое в отдельности, может иметь совершенно достаточные, доступные познанию основания; но случайность их обнаруживается именно в их неожиданности, так что случись то же обстоятельство в другое время, оно не имело бы никакого значения, произойдя же в данный именно момент, оно производит громадные последствия. В самом деле, смерть человека есть самое обычное и необходимое явление, и умри Александр Великий 70-ти или 80 лет от роду, его смерть, конечно, была бы отмечена в истории, но она, вероятно, не имела бы тех последствий, которые повлекла за собою та случайность, что он умер всего 32 лет от роду, вследствие чего сразу рушилась вся с таким трудом созданная им всемирная монархия. Буря на морях также есть обычное явление, но когда такая буря совпала с выходом великой армады для подавления протестантизма и рассеяла ее, то последствия этой случайности имели громадное значение в истории Европы. Суровые зимы в России повторяются нередко и не составляют ничего особенного, но когда одна из особенно суровых зим совпала с походом Наполеона I в Россию и причинила величайшую бедственность непобедимой дотоле армии военного гения, то эта случайность опять повлекла за собою громадные последствия. Пуля направлялась в грудь великого императора, вступившего в отчаянный Полтавский бой, долженствовавший решить, кому распоряжаться судьбою севера Европы. Уклонись она на полдюйма вправо или влево, и великий царь пал бы бездыханным и все исполинские усилия его рушились бы от этой случайности. Но пуля выдержала свое направление и ударила как раз в тот пункт на груди, где висел крест, и встретив это непроницаемое препятствие, отскочила, и судьба северной Европы была решена в пользу русского царя.

Такими случайностями переполнены летописи истории. На всем ее протяжении мы то и дело видим, как в ней совершается какой-то неуловимый калейдоскоп необъяснимых случайностей и самых странных совпадений. От кaкoгo-нибудь ничтожнейшего самого по себе явления происходят величайшие события; какая-нибудь случайность, происшедшая именно в данный, а не другой момент, создает или разрушает счастье отдельных лиц или целых народов. Человек прибегает к каким-нибудь страшным усилиям, напрягает все силы своего ума для достижения той или другой цели, и вдруг по какой-либо странной случайности все эти усилия разлетаются в прах или приводят как раз к противоположной цели; или наоборот — из самых ничтожных явлений развиваются события, поражающие своею неожиданною важностью. «Нить, на которой, по-видимому, висит целый мир событий, часто в самый решительный момент обрывается и таким образом не осуществляется множество таких событий, которые иначе непременно осуществились бы; с другой стороны нить, которая, по-видимому, готова порваться во всякий момент, чудесно сохраняется, хотя бы достаточно было самого ничтожного напряжения, чтобы она порвалась и вследствие этого весь дальнейший ход истории получил бы совсем другое направление. Наконец из самых далеких областей случайно сталкиваются между собою самые разнородные, совершенно чуждые между собой вещи и производят чрез это события, которые делают целую эпоху в истории« [2]. Эта пестрота неуловимых и необъяснимых случайностей представляет самую характеристическую черту истории, — ту черту, которая прежде и больше всего представляется непосредственному наблюдению. Но уже по этому самому ясно, что это лишь одна сторона исторического мира и притом самая внешняя. Тот, кто не в состоянии открыть в нем еще другой какой-либо стороны, отнюдь не может быть назван глубоким историком, как таковым не может быть назван, например, Вольтер, который полагал, что Крестовые походы, повлекшие за собою громадные жертвы людьми и произведшие целый нравственно-социальный переворот в Европе, произошли вследствие проповеди какого-то полоумного Петра Амьенского, так что вовремя пришиби турки этого странного пилигрима, они, да и европейские народы избавились бы от всех тех бедствий, которыми сопровождались для них эти походы [3]; или что реформация произошла вследствие случайной ссоры монахов между собою, так что не будь этой ссоры между августинцами и доминиканцами из-за права вести выгодный торг индульгенциями, не произошло бы и реформации [4]; или что произошедшая уже реформация нашла себе сочувствие в северной Европе и не имела успеха на юге потому, что северные народы были беднее южных, и, не имея возможности покупать индульгенции по высокой цене, с досады порешили совсем отвергнуть папство и принять более дешевую религию. Тот, говорим, кто стал бы ограничиваться в рассмотрении судеб истории подобными наблюдениями и объяснениями, не получил бы названия глубокого историка. Поэтому всякая, более или менее серьезная мысль не останавливается на пестрой игре внешних случайностей, а старается заглянуть внутрь их, на ту общую основу, на которой происходит эта внешняя игра; и когда она действительно проникает глубже, то видит пред собой совершенно иную картину. «Если на поверхности наблюдателю представляется бесконечно богатое и разнообразное зрелище явлений, которые в своей крайней разрозненности повсюду ускользают от всякой попытки связать и осмыслить их; то с другой стороны — под ними серьезный мыслитель замечает неподвижное единство, которое стремится связать все это живое, непрестанно движущееся разнообразие в твердые формы и опять поглотить его в недрах всеобщих начал; но никогда не удается ни одной из этих сторон окончательно одолеть другую и чрез это вполне достигнуть своей цели. Принципы, лежащие в основе обеих этих сторон, там случай и индивидуальная свобода, здесь необходимость, составляют громаднейшую противоположность, которую тщетно старается понять и сгладить разум: их сосуществование и взаимодействие есть глубочайшая загадка бытия, вследствие чего и общий результат их — история, пеструю ткань которой производят они, столь таинственна в своем процессе. Мы ясно видим, как вследствие этой путаницы сталкивающихся между собою влияний развитие, хотя быть может и с уклонениями, которые однако же сглаживаются в общем, продолжает свой тихий размеренный ход, как ему часто чудесно содействует самый случай, как разрозненность и раздвоение опять возвращаются к единству, и свобода, как бы сдерживаемая невидимыми узами, никогда не может слишком далеко уклониться от него, так что даже по-видимому в самых случайных и капризнейших проявлениях человеческой жизни — поразительным образом просвечивает закон« [5].

Такой именно двусторонний процесс и представляет собою мир исторических явлений для всякого мыслящего наблюдателя. Для наглядности его можно сравнить с океаном. На поверхности его под влиянием разных случайностей происходят движения, не подчиняющиеся никаким определенным законам, так что всякое парусное судно вполне находится во власти капризной стихии, но если мы взглянем вглубь, то увидим совершенно правильные движения вод, в определенных направлениях и по определенным законам, очевидно в силу естественной необходимости, так что эти течения могут составлять предмет точного изучения и даже изображения на географических картах. И обе эти стороны сосуществуют в одном и том же процессе. То же самое представляет и история. И эта двусторонность ее была уже замечена в самое древнее время, и тогда же мысль начала делать попытки согласить между собою эти две, по-видимому, несогласимые стороны исторического процесса и найти такую общую основу, на которой они могли бы найти себе примирение в общем синтезе. Но замечательно, что при этих попытках, лишь только мысль старалась найти какой-нибудь общий принцип, который мог бы послужить всеобъемлющим началом, она редко удерживалась на равновесии этих двух сторон и всегда отдавала предпочтение какой-либо одной из них, — или законосообразность принося в жертву случайности, или наоборот — случайность в жертву законосообразности. Так как последняя представляет больше возможности для научного созерцания, подкупая устойчивостью своего движения, столь необходимого для подведения явлений под определенные законы, то неудивительно, что эта именно сторона, по которой история выступает как мир необходимости, была излюбленной темой научного исторического миросозерцания. Как и везде, тут также сказалась известная ограниченность человеческого ума, который не в состоянии обнять истины во всей ее полноте и почти всегда воспринимает ее лишь с одной какой-либо стороны. Вот почему все главнейшие попытки осмыслить исторический процесс с точки зрения высшего начала сводятся как в древнее, так и в новое время к тому, что в смысле этого начала выдвигается необходимость в той или другой ее форме и историческое движение мыслится как движение по неизменным законам, поглощающим собою все частные, так называемые случайные явления. Свобода человеческих действий с этой точки зрения есть лишь обманчивый призрак, обман самочувствия, рассеивающийся под строгим анализом научного исследования, и она не может быть понимаема иначе, как свобода или случайность метеорологических явлений, которые кажутся случайными лишь потому, что мы еще не имеем возможности уследить связь их с управляющею ими необходимостью. В доказательство этого приводилось много всевозможных соображений и между прочим особенно большое употребление делалось из показаний статистики, которая дает возможность уследить поразительную правильность в повторяемости в известные периоды даже таких явлений, которые на обыденный взгляд кажутся наиболее случайными и произвольными, как, например, количество совершающихся ежегодно преступлений и даже случаев опускания в почтовые ящики писем без адреса [6]. В частностях этот взгляд весьма разнообразился. Отыскивая основную исходную точку, мыслители этого направления перебрали почти все, что только имеет какое-либо заметное влияние на судьбу человека, и указывали, например, на климат, на климат и почву вместе, на всю природу вообще, на состав крови и так далее; но основная тенденция его заключалась в том, чтобы низвести исторический процесс на почву безусловной необходимости, подвести его под те неизменные, роковые законы, которыми управляется весь остальной мир — во всем его объеме. Это воззрение, которому особенную систематизацию придал Огюст Конт, нашло себе в новейшее время наиболее последовательного выразителя в лице одного из самых популярных философствующих мыслителей нашего времени, именно Спенсера, который сделал широкое применение к истории и социологии того, что известно под названием э в о л ю ц и и. Весь мир, по этой теории, находится под безусловным господством общих неумолимых законов, которые имеют роковую тенденцию производить движение в том или другом направлении, и это движение есть развитие или эволюция, которая по этому самому совершается с безусловною необходимостью. Никакие посторонние или случайные влияния не в состоянии остановить, замедлить или усилить этого развития: оно совершается с такою же роковою необходимостью, как река катит свои воды по наклонной плоскости к морю. Человек с своими действиями и затеями есть лишь одно из проявлений этой эволюции, в которой утопает всякая его свобода, и мир общественной жизни и исторических явлений движется сам собою без всякого с его стороны участия в этом отношении. Чтобы придать известную правдоподобность этой теории, в ней в полном объеме выдвигается идея организма, живущего и развивающегося по своим неизменным законам, — но эта постановка нисколько не спасает личности человека, которая совершенно теряется в органическом процессе и самая история перестает быть областью свободного движения к определенной, сознательно поставленной цели, а превращается в роковой процесс, в котором не может быть речи даже о прогрессе или усовершенствовании — в собственном смысле этого слова [7]. В самом деле, если личность настолько ничтожна, что она даже не принимается во внимание этим процессом, то нет никакого ручательства в том, что этот процесс есть именно прогрессивный, и напротив можно указать не мало условий, которые делают его решительно регрессивным, хотя бы потому, что сила солнечного света, производящего и поддерживающего органическую жизнь на земле, по астрономическим соображениям, из года в год ослабевает, рисуя весьма неприятную перспективу состояния, когда земля за недостатком света и тепла должна будет превратиться в мертвую планету. Но и помимо такой перспективы, эта теория, приносящая личность в жертву необходимости, тем самым подрывает всякий смысл в историческом процессе. Историю мы можем мыслить (как справедливо замечает проф. Кареев), только предполагая существование личности, как особого начала, отличного от органической жизни, способного влиять на нее и обладающего способностью создавать нечто такое, чего не может создать никакой органический процесс, способностью создавать особый мир — над-органический, судьба которого и составляет главное содержание истории. Раз 6удет отвергнуто самостоятельное значение личности, потеряет всякий смысл и история, и останется одна социология, в которой действуют те же законы, что и в зоологии.

Результат очевидно весьма неутешительный. Неудивительно, что он не мог удовлетворить даже самих сторонников эволюции, и, например, проф. Кареев, в общем примыкая к теории эволюции, нашел однако же необходимым уклониться от строгого ее развития, и в своих философско-исторических трудах поставил задачей придать некоторое значение личности в истории. Без личности, как самодеятельного начала, по его воззрению, не может быть мыслима самая история, так как личность есть именно то реальное существо, для которого существуют все социально-исторические формы и помимо которого они теряют всякий смысл [8]. Но раз признана личность, как самобытное существо, способное создавать нечто несуществующее помимо ее, эволюция как органический процесс оказывается совершенно неприменимой к истории, и если мы будем стараться удержать эволюцию, то придем к странному противоречию, что личность, как необходимый продукт общего развития, имеет в себе однако же способность влиять на это развитие, ставить самосознательные цели и вырабатывать известные формы, способствующие их достижению. Чтобы избегнуть этого противоречия, теория должна представлять себе личность не более, как известную среду, чрез которую проходит известный процесс и благодаря которой образуется нечто новое лишь по форме, а не по существу, — подобно тому, как растение представляет такую именно среду, пройдя чрез которую известные неорганические или органические элементы получают новую форму, но по существу остаются одними и теми же. В таком случае защита личности оказывается совершенно призрачною, факт ее несомненного значения в истории остается по-прежнему неразъясненным и самый процесс истории непонятным и бесцельным. Главное дело бесцельным; потому что доказывать, что сущность исторического процесса есть прогресс, как это и доказывает проф. Кареев, значит утверждать нечто такое, что не имеет для себя достаточных оснований в самом значении так понимаемой личности. Это сомнение в устойчивости такого воззрения невольно и сказалось в том, что тот же философствующий историк нашел невозможным построить какой-либо общий план для истории человечества и даже отрицает его в принципе [9]. Вместо построения такого плана, он посвящает себя весьма кропотливому и утомительному труду, стараясь показать, как, какими путями, из чего, под влиянием какой общей тенденции личности ведут ту многовековую работу, которая известна под названием истории, и результат получается самый ничтожный: уясняется несколько черновая, так сказать, сторона исторического процесса, но совершенно в стороне остается капитальный вопрос: для какой высшей цели ведется весь этот труд, причиняющий столько радостей и горя, требующий таких колоссальных усилий и такого геройства, кто главный управитель этой работы и, следовательно, составитель ее плана, и кто будет награждать за успешное выполнение его? Одним словом, высшая телеология, вызываемая самым понятием сознательного труда сознательных деятелей на поприще истории, не находит себе здесь никакого удовлетворения. Такой исследователь истории уподобляется, по сравнению одного американского писателя, человеку, который, впервые увидев величественный собор в Кельне, и изучив его состав, самый материал, из которого он сделан, самый процесс работы над ним, все технические подробности постройки, вообразил бы, что он имеет полное понятие об этом предмете. Но конечно, если бы он остановился на этом только исследовании, а не разрешил бы себе главного вопроса, для чего собственно создано это величественное здание, то его понятие о нем было бы далеко не полным и в сущности совершенно неясным [10].

Таким образом мир исторических явлений с рассмотренной точки зрения оказывается совершенно непостижимым. Это какая-то загадка, для которой нет ни малейших данных, наводящих на ее разрешение. И особенно непостижимы становятся те явления истории, которые составляют самую характерическую черту ее, именно явления, в которых личный элемент с его сознательными целями и стремлениями становится в противоречие с подавляющими его враждебными силами, в которых страшные усилия сознательных существ рушатся от бездушной случайности и страшное горе чувствующих существ не находит себе нигде ни малейшего отголоска или сочувствия, в которых преждевременно гибнущие личности и целые народы оказываются жертвой какой-то бесчувственной эволюции. Нет, такая теория не может удовлетворить ни разума, ни чувства, оставляя по себе лишь горестное сознание беспомощности и бесцельности самого бытия. К счастью, существует еще одна теория, которая, хотя и не разъясняя всех явлений исторического процесса (а какая же теория при ограниченности человеческого знания может заявлять на претензию на полное постижение его?), однако же во многих отношениях представляет громадное преимущество пред изложенной и всеми сродными с ней, и именно потому, что она вводить новый фактор в историю, расширяет исторический кругозор до бесконечности и там находить принцип, способный обнять все, что не может подходить ни под какие другие теории. Эта теория есть провиденциальная, выдвигающая в качестве объединительного принципа для обеих сторон исторического процесса идею Промысла, и эта-то идея нашла себе гениальное развитие в трудах бл. Августина и Боссюэта.

ПРИМЕЧАНИЯ АВТОРА:

[1]. Мысль Канта в его «Идее всемирной истории с космополитической точки зрения» 1784 г. См. Laurent, La Philosophie de sur l?Histoire, Paris, 1880, стр. 96.

[2]. Haug, Allgem. Geschichte, стр. 43. Несколько страниц тому же предмету посвящено в сочинении проф. Н.И. Кареева, «Основные вопросы философии истории», т. I, стр. 198-211.

[3]. См. его Essai sur les Moeurs, II, гл. LIV, стр. 263 (XVIII, том общего собрания его сочинений 1829 и сл. год).

[4]. Там же. Т. III, стр. 446.

[5]. Haug, Allgem. Geschichte, стр. 44.

[6]. С особенною настойчивостью на этих фактах останавливался Бокль в своей «Истории цивилизации в Англии».

[7]. Обстоятельное изложение этой теории сделано в сочинении Кареева «Основные вопросы философии истории» и в его же «Сущность исторического процесса» (СПб., 1890 г.), в разных местах.

[8]. «Основные вопросы философии истории», т. I, стр. 401-402.

[9]. «Основные вопросы философии истории», т. I, стр. 205 и сл.

[10]. McCosh, Method of Divine government, 13-е издание, 1887 года, - Правда и сторонники эволюции, как Спенсер и проф. Кареев, не хотят вполне оставить этот вопрос бех ответа, и указывают цель прогресса в достижении высшего счастья, понимая под ним полное совпадение стремлений с целями, и даже рисуют идеальную картину вполне осуществимого на земле счастья. Но в этом они лишь повторяют зады древних «идеальных республик» или «утопий», отнюдь не внося большей основательности в свою расплывающуюся до слащавости аргументацию, не говоря уже о том, что вполне оставляют в стороне капитальную проблему о зле, как принципе. Противодействующем всякому добру. См. изложение и критику этого воззрения в лекциях П.С. Астафьева, Смысл истории (2 лекции).