Голубцов А.П.

Из чтений по Церковной Архиологии и Литургике

Дополнение. Археология погребальных обычаев.

О христианской надгробной эпиграфике. Эпиграфика как отдел археологии; важность ее изучения. Признаки для определения древнейших надгробных надписей в катакомбах. Различия их по времени происхождения, способу исполнения и орфографии. Стиль эпитафий. Формулы и выражения, заимствованные из греко-римской терминологии. Постепенная выработка христианского стиля и отличительные черты христианских надписей.

В связи с катакомбами, как местами христианского погребения, стоит изучение христианской эпиграфики, которая в настоящее время разработана уже настолько, что в связи с палеографией составляет самостоятельную отрасль археологии и весьма важное лингвистическое пособие при изучении древних памятников христианского искусства и истории. Мы касаемся этого предмета непосредственно после исследования христианского погребения и катакомбного инвентаря именно потому, что большая часть христианских надписей и самых интересных для исследователя принадлежит катакомбам и сохранилась на саркофагах различных местностей христианского мира. Можно на первый раз сомневаться в интересе изучения этого отдела археологии и признать его, пожалуй, праздной забавой ученой любознательности, работой, не приносящей действительной пользы историческому знанию; но это может показаться лишь с первого взгляда: на самом же деле археология мертва без эпиграфического языка. Надписи, начертанные на камнях или могилах древнейшей эпохи, составляют лучший комментарий их назначения, и, если археологические открытия часто совершались благодаря случайной какой-нибудь находке, то нет сомнения, что большая часть не только находок, но и произведений монументальных получила научное значение лишь благодаря эпиграфическому языку, которым прояснены были исторические и бытовые явления, их вызвавшие и остававшиеся совершенно недоступными для понимания при изучении одного голого вещественного памятника. Среди множества могил и еще большего множества различных предметов искусства, рассеянных там и здесь в пределах христианского мира, внимание исследователя должно было бы рассеяться и потеряться, если бы оно не находило для себя точек опоры в хронологических и исторических данных, представляемых эпиграфикой. Обильное население римских пещер со всей их могильной обстановкой не сразу и не одновременно наполнило катакомбы; прошло несколько веков, пока заселился этот колоссальный некрополь своими безмолвными обитателями. Если бы эта масса памятников оставалась без своего говора, тогда трудно было бы провести между ними хронологические черты и отделить древнейшее от позднейшего и обратно. Христианская эпиграфика, таким образом, дает важное пособие для этого дела и проливает яркий свет на хронологические отношения тех или других предметов древности. Но есть еще одна сторона, с которой эпиграфика может оказать исследователю важную услугу и открыть много нового и интересного в историческом отношении. Мы разумеем ту услугу, которую язык христианских надписей оказывает в решении вопроса о быте и верованиях христиан древнейшей эпохи, о взаимных отношениях между христианством и язычеством в их историческом соприкосновении. Сравнение христианского эпиграфического языка с языком классической древности дает очень важный и богатый материал для заключений о судьбе самых христианских понятий, об их развитии в генетической зависимости от соответствующих представлений греко-римского мира, об их субъективном понимании в различные эпохи христианского общества.

Но между другими отраслями археологического знания эпиграфика — самая младшая и лишь два с половиной столетия тому назад получила научную обработку и возбудила к себе сочувствие любителей древности. Этот кропотливый и, на первый взгляд, мало благодарный труд, естественно, отталкивал от себя любознательность ученую, и лишь спустя долгое время, когда получили должное развитие другие отрасли археологии, когда изучение классического мира и его памятников сделало крупные успехи, появились труды по эпиграфике и первые собрания церковных надписей. Прочные начала для систематического обоснования этого отдела древностей положены были знаменитым Бозио, которому принадлежит честь если не открытия, то, по крайней мере, первого научного изучения катакомб в архитектурном, художественном и эпиграфическом отношениях. Ему обязаны мы сравнительно небольшим собранием надписей, которое дополнили, объяснили и обставили историческими и археологическими замечаниями уже его преемники, находившиеся в более благоприятных условиях для разработки этого дела. В последующее время над собиранием и редакцией древнейших надписей Рима трудился Джиовани-Баттиста де Росси. Он взялся за этот труд в 1844 г., по поручению Марки, одного из деятельнейших собирателей древностей. «Христианские надписи со всех по возможности древних памятников христианского искусства» — вот обширная задача труда, предпринятого Росси в области эпиграфики. Первый том его (Inscriptiones Christianae urbis Romae saeculo septimo antiquiores), заключающий в себе одни только надписи надгробные с ясно обозначенными хронологическими признаками первых шести веков, содержит около 1400 (1374) надписей — цифру, которая значительно превосходит христианский эпиграфический материал, собранный до него. Этот том важен между прочим, как ключ к пониманию христианской палеографии и эпиграфики. В нем автор предпосылает введение или Prolegomena, в котором кроме общих соображений излагает разные хронологические сведения и определяет признаки, по которым можно узнавать время происхождения той или другой надписи (приложены палеографические образцы надгробной письменности). Каждую из надписей, особенно труднейшие из них, он расшифровал и объяснил. Некоторые из объяснений Росси имеют вид ученого комментария и особенно важны для изучения древней хронологии, как античной, так и особенно христианской. Стоит только с эпиграфическими образцами Росси, точно обозначенными хронологически, сравнить другие надписи, чтобы иметь возможность причислить эти последние к той или другой хронологической серии.

Первый вопрос, с которого естественно начать изучение христианской эпиграфики, касается хронологии или времени происхождения той или другой надписи. В этом отношении христианские могильные камни распадаются на два больших класса: первый — с ясно обозначенными хронологическими признаками, второй — без таковых. Хронология христианских памятников древнейшего времени следует тому способу времяисчисления, который употреблялся в тогдашнем греко-римском мире, и лишь спорадически в отдельных случаях встречаются памятники с данными христианской хронологии. По наблюдениям Росси, христианская эра, т. е. вычисление времени от Р. X., не встречается на памятниках ранее VII в. Напротив, в каждой местности христиане следовали той самой эре, какая была там в употреблении. У римлян дохристианской эры летосчисление велось от основания Рима (ab urbe condita), за 753 г. до Р. X., а потом годы обозначались по именам консулов, правивших в Риме. Вот обыкновенная формула этих надписей: Valeria Severa vixit annos triginta, recessit nonis juliis, Julio et Eusebio consulibus. Здесь мы приводим все слова вполне и с соблюдением грамматических правил, но в оригинале некоторые слова написаны сокращенно, как было принято тогда писать, а иные совершенно неправильно, как например: vicit вм. vixit. Это обозначение времени по именам консулов дает верные указания на время происхождения той или другой надписи, потому что у римлян существовали записи консулов в полном хронологическом порядке, и эти записи имели официальное значение под именем Fasti consulares. Ряд консулов идет в непрерывном порядке в течение пяти с половиной веков христианской эры и оканчивается Василием Младшим (Basilius Junior), проходившим свою должность в 541 году. После него для обозначения времени употреблялась формула: post consulatum (Basilii Junioris) anno primo, secundo, decimo и т. д. Эта формула употреблялась в продолжение 46 лет post consulatum и прекращается на 587 году по Р. X. (летосчисление по индиктиону, с которым на памятниках мы встречаемся с половины V в., в Риме было введено с 517—522 гг.). Следы христианской хронологии, как было уже замечено, встречаются лишь изредка и теряются в массе хронологических дат, выработанных гражданской практикой. Христианская эра не получила прав гражданства, оставалась вне общего употребления, была непонятна, появлялась в исключительных случаях. С IV—V вв. в Риме начали обозначать хронологию по именам тамошних епископов, и это представляло совершенную аналогию с обозначением летосчисления по консулам, но надобно заметить, что могильных камней с такими хронологическими датами найдено три-четыре, да и те подвергаются сильному сомнению (Kraus, 479). Гораздо более их сохранилось в надписях по стенам церковных зданий, и здесь-то chronologia episcoporum преобладает перед другими. Обыкновенно писали так: salvo episcopo, или temporibus sancti episcopi, или просто: sub Damaso episcopo. На нескольких египетских памятниках употреблено летосчисление άπό μαρτύρων. При обозначении делений месяца употреблялись выражения: календы, иды и ноны, а дни недели обозначались по-римски: dies Jovis, dies Lunae, dies Martis, dies Mercurii, Veneris, Saturni, dies Solis. В надписи 404 года впервые встречается христианское название воскресенья: dies Dominica.

При определении времени происхождения надписей без ясно обозначенных хронологических признаков, указателями служат данные палеографические, заимствуемые из особенностей письма, формы или характера букв, также из свойств формулы и украшений, сопровождающих надпись. Замечено кроме того несколько общих признаков, отличающих памятники известного столетия, известной эпохи. Не входя в эти палеографические подробности, заметим следующее: до нас дошло очень немного надписей доконстантинов-ской эпохи, в которых бы точно обозначено было время происхождения памятника; но большая часть таких надписей уже принадлежит IV, V и следующим векам. Чем объяснить это обстоятельство, когда нам известно, что в катакомбах известный процент могил принадлежит этому периоду, и при том сохранились надписи от первого-третьего веков? В собрании Росси самая древняя надпись могильная принадлежит к консульству Веспасиана и, следовательно, относится к 71 году. Из второго века мы имеем две надписи, точно обозначенные именами консулов, из Ш-го — около 25-ти: число в своей сложности очень незначительное, особенно в сравнении с надписями из IV—V вв. В объяснение этого пробела de Blant и Росси привели несколько соображений. Они того мнения, что христиане древнейшей эпохи или вовсе оставляли без надписей могилы своих единоверцев, или употребляли надписи очень краткие, обозначая только имя умершего, день и час его смерти, с каким нибудь кратким благожеланием. Лаконизм этот действительно составляет   отличительную   черту   эпитафий   христианских  доконстантиновского времени и подтверждается эпиграфическими данными. Христиане ограничивались тем, что писали имя похороненного, редко обозначали день и месяц его кончины, еще реже писали имя консула. Зато они вносили имена умерших в диптихи, по которым всегда удобно было справиться о дне смерти того или другого лица, а это было так важно в первохристианской практике для своевременного собрания в годовщину их смерти, anniversaria celebratione. Эта особенность эпиграфического стиля дает если не точное, то, по крайней мере, приблизительное указание на время происхождения любопытных надписей христианских и подводит их под   две   обширные   категории   или   рубрики.   Надписи   краткой редакции принадлежат древнейшему периоду истории христианства, говоря приблизительно, эпох трех первых веков. Надписи с более подробным содержанием имеют и более позднее происхождение. Относительно первых нужно заметить, что они сопровождаются краткими благожеланиями или acclamationes, в которых выражается личное отношение живых к умершему. Чаще других употребляются следующие: Vivas in Deo, in pace, cum sanctis. Там, где обозначено время смерти и погребения, tempus depositionis, иногда присоединяются похвалы умершему, но похвалы очень скромные, простые, краткие, согласно со стилем примитивных эпитафий. Напротив, в надписях позднейшего времени замечаются следы риторики и многословия в изложении. Не говоря о точном определении времени смерти и возраста погребенного лица, мы замечаем в них желание ставить на вид его достоинства и выражать их в гиперболическом тоне, например: mirae sapientiae и проч. Лаконическое acclamatio: in pace, in Domino, тоже распространяется прибавлениями: hie jacet, hiс positus in pace, hiс quiescit (IV и V вв.). Можно шаг за шагом проследить, имея под руками труд Росси, как постепенно усложнялся   и   развивался   в   этом   направлении   ляпидарный   стиль христианских памятников, отражавших искусственное, я бы выразился, праздное, риторическое направление позднейшей могильной христианской эпиграфики. В эпитафиях V—VI вв. читаются целые тирады, составленные из рифмованных эпиграмм, изложенные по всем правилам риторики и, может быть, писанные по заказу, например: Hie requiescit in pace turtura, dulcis  (дорогая)  Petronii conjux, Deo serviens unice (как никто), fidei arnica, castis moribus ornata, communis fidelibus amicis,  familiae grata,  natorum nutrix, unquam amara (всегда любезная) marito, quae vixit... Это уже напоминает золотые мещанские надписи... Важную услугу для определения хронологии христианских надписей оказывает, наконец, характер записанных в них имен. Чем древнее надписи, тем более в них имен, заимствованных из римской практики, и, напротив, чем они позднее, тем их менее. Из наблюдения над содержанием христианских эпитафий оказывается, что в первые три века преобладают имена и прозвища, заимствованные из мира античных богов и героев; таковы, например: Ammonius, Aphrodisius, Bacchus, Αρτεμησια, Diogenes, Φοίβος. К ним примыкают такие же nomina gentilitia, взятые из предметов животного и растительного царства. Христианские имена попадаются за этот период очень редко и спорадически; по содержанию своему они выражают религиозные идеи или взяты с еврейского, например: Авраамий, Benedictus, Daniel, Ελπιζα, Σωζομενη, Θεόδουλος. Согласно с античной ономатологией встречаются двойные имена, например: Muscula quae et Galatea, Asellus qui et Martinianus. Прежде эту двуименность объясняли таким образом: одно из имен языческое, а другое христианское, но, вероятнее, мы имеем здесь соединение гражданского имени с прозвищем бытовым.

Античные надписи соединяют с именем покойника какой-нибудь похвальный эпитет или почетную черту. Христиане вначале пользовались этими эпитетами очень осторожно, и их надписи отличались лаконизмом. Но затем, с III—IV века, уже начинается накопление этих похвальных предикатов, и появляется целая масса таких хвалебных эпитетов, из которых отметим следующие: benemerens (очень частый), bonus, bonae memoriae, dulcis, dulcissimus, famulus Dei, άκακος, θεοσεβης. На одной галльской надписи о пресвитере Валерии сказано: qui fuit ad Dei officium paratus, humanitas in eo satis laudanda, amicus omnibus. Сюда же следует отнести и буквы: ν. с, с. f. в конце эпитафий, что означает: vir clarissimus, clarissima femina.

Замечательно отсутствие в надписях имени: «мученик», martyr, confessor, несмотря на то, что между катакомбными покойниками, несомненно, было большое число их. Число древнехристианских надписей, где упоминалось бы о рабах, servi, крайне незначительно: их можно насчитать до 30 точно так же, как и с упоминанием отпущенников. Некоторые объясняют этот пробел из того обстоятельства, что первые христиане принадлежали к низшему сословию и не имели у себя рабов; другие — что вообще у христиан не было в обыкновении отмечать общественное положение лиц, особенно такое некрасивое, как это. Но ни то, ни другое объяснение фактически не подтверждается. Прямой вывод отсюда будет тот, что вообще число рабов у христиан было очень невелико, а потому и в надписях имена их встречаются так редко. В противоположность servus и δούλος здесь иногда встречается уравнивающее всех название δούλος Θεού, δούλος χρηστιανος. Впрочем, в усыпальнице Прискиллы читается надпись, из которой видно, что одна богатая чета, Secundus et Rufina, при смерти своей дочери отпустила на волю   семь   рабов.   Для   суждения   о   положении   рабов   в  древнехристианском обществе весьма замечательны так называемые bullae или металлические дощечки, которые привязывали на шею беглых и ненадежных рабов, и в которых прописывалось, кто этот раб и куда его следует возвратить из побега. Вот образчик подобной надписи на одной металлической дощечке: tene me, quia fugi, et revoca me Victori acolitho a dominico Clementis"Ж".  Из этой эпитафии, таким образом, оказывается, что владельцем раба был некто аколуф Виктор при церкви св, Климента, вероятно, в Риме. Что церкви и монастыри также держали рабов подобно древним святилищам, это составляет бесспорный факт. Из надписей, где говорится о рабах, приведем для примера хотя бы следующую: hie situs Notatus servus fidelissimus. Скажем теперь о материальной, вещественной стороне памятников древнехристианского ляпидарного стиля.

Памятники, о которых у нас теперь идет речь, большей частью принадлежат к гробничным камням и состоят из надписей (tituli, epitaphia) на стенах и локулах катакомб, на христианских и языческих саркофагах. Материал, на котором сделаны эти надписи, большей частью камень, но иногда встречается обожженная глина, еще реже —доски из слоновой кости, а также и свинцовые. Большая часть надписей сделаны резцом вглубь (graffito) и некоторые из них выкрашены. Эти последние, писанные надписи сделаны суриком или иногда чернилами или, что весьма редко, наведены золотом. Кроме этих материалов употреблялся в катакомбной эпиграфике и уголь. Углем, например, начерчено на одной мраморной доске имя: Severa; но чаще им пользовались в черепичной и глиняной работе. Уголь, как видно, был графическим средством в руках бедного люда, преимущественно у римских слуг и торговцев. Когда открыли в Помпеях остатки древних помещений, то замечено было, что черные людские комнаты нередко были покрыты надписями, сделанными углем. Как и теперь на кладбищах встречаются надписи, сделанные грубо и самым примитивным способом, так и на локулах катакомб. Люди бедные ставили имя покойника, чертили какой-нибудь знак или восклицание, но таких надписей сохранилось немного, не потому, впрочем, что их процент был так незначителен, а потому что надписи, сделанные этим способом, по своей непрочности легко уступали влиянию времени, выветривались и вытирались от неосторожного обращения. Большая насть исследователей того мнения, что свойство графического материала на христианских памятниках зависело от условий внешнего положения христиан: мраморные доски со скульптурными украшениями употреблялись во времена спокойствия, а черепичные — во времена гонений, когда христиане не имели ни материальных  средств,   ни  времени  на  приготовление  лучшего материала для гробниц. Но это — едва ли верное предположение. Гораздо естественнее искать основание этому различию в неравенстве материального состояния самых членов первохристианской  общины.  Люди  знатные  и  богатые  из  римского  общества, сохранявшие и  по переходе  в  христианство любовь к изящной обстановке   быта,   имели   возможность   употреблять   мраморные доски   с   изящными   резными  надписями,   а  другие   довольствовались   скромными   локулами   и   надписями,   сделанными   киноварью, углем, первым попавшимся острым орудием. Любопытный тип представляют  камни  с двойными  эпитафиями:  на лицевой стороне доски читается христианская, а на обратной — языческая. Так,     например,     Мабильон    представил    образец    следующей надписи:  на одной  стороне камня:  Diis  manibus,  Bitoni  Salario, qui  vixit  annos   XXXVI   (triginta   sex).   Битон,   памяти  которого посвящена эта надпись, был известный в Риме гладиатор, который погиб при импер. Каракалле в неравной борьбе с тремя соперниками  и  за  то  удостоился  погребения  на  государственный счет   и   особенной   эпитафии.   Ее   содержание   иллюстрируется скульптурным изображением всадника с копьем в руке. На том же камне, только с обратной стороны,  читается другая надпись: в начале ее начерчен крест; далее следует:  Hiс in somno pacis requiescit Maxentius,  qui vixit in hoc saeculo... annos... menses... recessit...   Как   объяснить   появление   камней   в   катакомбах   с христианско-языческими надписями? Взяв их у римлян,  христиане переносили их на свои надписи, не уничтожая старых языческих. В одной из древних Херсонесских базилик найдена была вделанной в стену, близ дверей из притвора в церковь, мраморная плита с рельефным изображением.  Сюжет  его заимствован из античной жизни и напоминает барельефы, которыми древние любили   украшать   стенки    саркофагов   и   гробничные   вообще плиты. Представлен здесь именно мужчина в классическом костюме; он держит в руке венок и готов надеть его на голову стоящей  вблизи  его   женщины.   В  нижней  части  этого  барельефа грубым   и   неправильным   почерком   вырезана   надпись:   Κύριε, βοηθι    τον   ικον   τδτον   αμήν — «Господи,    помоги   дому   сему. Аминь». Надпись — христианского происхождения, на что указывают кроме того  и кресты,  вырезанные в ее промежутках и в верхней   части   плиты.   Как   попала   последняя   в   христианский храм? Сначала она принадлежала какому-нибудь херсонесскому семейству и служила могильной плитой; потом, когда владетели ее приняли христианство, она пожертвована была ими на устройство  храма.   Чтобы  сделать  эту  плиту   удобной  для  такого употребления  и  сгладить  лежавший  на  ней  резкий  отпечаток язычества,   присоединили   к   ней   вышеприведенную   надпись   и покрыли самую плиту в нескольких местах изображениями креста. Подобным же путем могли попасть и в катакомбы плиты с двойными надписями, подобно плите Битоновой.

Что касается орфографии христианских эпитафий, то надобно заметить, что она отличается разного рода неправильностями, которые делаются тем заметнее, что повторяются на каждом шагу и как бы обращаются в общее правило. Эта особенность эпиграфического языка стоит, разумеется, в связи с недостатками техники и малограмотностью мастеров, занимавшихся этим делом. В катакомбах нередко поэтому встречаются надписи, сделанные совершенно неумелою рукой. Но иногда солицизмы надгробных надписей зависели  не    от    безграмотности    писца,    а    от    употребления провинциализмов или местных наречий. Латинский язык римских провинций не был классическим; он имел здесь свои идиотизмы, переходил  в  народный  говор  и  употреблялся  преимущественно лицами низших классов. Христианство имело немало последователей из этих классов как в Риме, так и в римских провинциях, а потому и гробничная латынь изобилует провинциализмами, употреблением одних согласных и гласных вместо других.Что касается употребления греческого алфавита в  катакомбных надписях,  то обстоятельство  это  имеет  свое  основание  в  нравах  тогдашнего римского общества и составляет подражание греческому стилю. В последние времена республики между римлянами была распространена   мода   на   греческое:   греческие   нравы,   греческий   язык считались признаком высшей цивилизации, как в XVIII стол. ту же роль играли  у  нас  французские нравы и язык.  Многие из знатных  римлян не иначе  говорили,  как  пересыпая  свою речь греческими словами и фразами.  «Твои мать и отец, — говорит Ювенал,  обращаясь к одной римской даме,  следовавшей этому обычаю, — были природные римляне, а ты то и дело повторяешь: ζωή и ψιχή, как будто ты уроженка Афин и Аргоса». В силу этого обычая έν ειρήν,η заменило in pace, и вместо того, чтобы писать эпитафию латинскими буквами, стали изображать ее текст буквами греческими, соблюдая при этом особенности греческого выговора и орфографии (φηκι вм. feci). Было и другое основание для этой орфографии: она служила признаком греческого происхождения покойника. В столицу всемирной империи стекались в то время представители всех наций со всех концов мира, и между ними значительный процент составляли греки.

Обратимся теперь к стилю христианских эпитафий и посмотрим, в каком отношении стоят они к эпитафиям римским? Общая форма, которой следует большая часть римских эпитафий, имеет следующий вид: такой-то или такая-то поставили этот монумент такому-то лицу (с прибавлением известных эпитетов) или нескольким лицам. Точно обозначается этим последним число лет их жизни цифрой года, месяца и дня. К этому иногда присоединяются замечания о том, кто и на каких условиях может быть владетелем этой могилы, и некоторые условные знаки и символы. Тот же вид в общих чертах имеют и христианские надгробные надписи, и это было бы совершенно в порядке вещей, если бы при этом в христианских надписях не встречалось терминов и замечаний, имеющих специально-языческий смысл и перенесенных на христианские памятники слишком неразборчивой или наивной рукой. Первым и самым серьезным заимствованием этого рода было употребление в христианских надписях букв: D. М. S., которые должны быть прочтены: Diis manibus sacrum, т. е. посвящается богам-манам. Как могла попасть эта классическая фраза в область христианской эпиграфики, когда она имеет свое несомненное основание в представлениях классической мифологии и приобрела себе право гражданства в эпиграфическом языке римских памятников? В виду затруднений, представляемых этим фактом, одни хотели все надписи с этими неудобными и соблазнительными буквами признать за языческие; но это было решение совершенно некритическое и противоречило ясным признакам христианского происхождения в самой эпитафии. Другие придумали особое чтение этих букв и вместо: Dis manibus читали: Deo magno или maximo, что казалось более совместным с христианским мировоззрением. В оправдание этого чтения ссылались между прочим на языческие надписи, где буквы D и Μ действительно имели такое значение. Но здесь была допущена натяжка. Дело в том, что буквы D и Μ в этом последнем значении редко стояли без прибавления имени того или другого божества: Jovis, Mithrae, к которым собственно относился эпитет: Deus maximus. Да при том же это чтение могло иметь место только в тех случаях, когда в надписях обозначены лишь начальные буквы: D. М., но есть и такие эпитафии, где прямо читается: Dis manibus. Неудача этих и подобных интерпретаций привела исследователей к новому предположению, которое и сделалось теперь господствующим. Формула эта, говорят, имеет несомненное языческое римское происхождение и стоит в известном отношении к культу гениев-; покровителей душ в подземном царстве; но на христианских памятниках эта надпись уже утратила свой живой мифологический характер и обратилась в бессодержательную фразу, в одну механическую формулу, повторявшуюся по навыку. Дело в том, что у римлян, при большом спросе на могильные камни с приличными эпитафиями, существовал особый цех мастеров, занимавшихся этим делом. В силу известных религиозных идей у них установилась и переходила по традиции, без перемены, известная формула эпитафий, начинающаяся словами: Dis manibus. Вначале эта формула имела тот смысл, что памятник посвящается богам-покровителям души умершего, а потому писали: Dis manibus Albani, Corneliae, Juliae. Но затем этот первоначальный мифологический смысл начал падать, и выражение: Dis manibus осталось вне логического согласования с тем или другим именем, — пишут: Dis manibus, точка; затем следует: такому-то лицу такой-то поставил памятник... Памятник уже посвящается тому или другому покойнику, а не Dis manibus. Христианам нужно было иметь могильные камни для своих кладбищ; они обращались за покупкой их к римским мастерам, а те по старой привычке надписи на них начинали или буквами D. М. или полными словами: Diis manibus. Что действительно рутина мастеров этого дела крепко придерживалась формулы D. М., это можно считать очень вероятным, и Марини сообщил одну интересную надпись, которая служила вывеской над мастерской монументного мастера и гласила: «D. М. Сюда можно обращаться за приготовлением могильных надписей и всякого рода изделий из мрамора». Наконец, сила вывода, какой может и должен быть сделан из этой типичной формулы, значительно ослабляется статистикой. Если верить Росси, на полное число имеющихся теперь надписей римских только раз 35—40 встречается D. М., а это составляет на 1300 надписей очень незначительный процент, тогда как в массе римских языческих эпитафий эти буквы составляли несомненно более крупный процент (95%). Прежние собиратели надписей насчитывали таких эпитафий гораздо больше; Росси считает весьма многие из них за языческие. Но, что особенно замечательно, эти необъяснимые с христианской точки зрения литеры (D. М.) встречаются на памятниках позднего времени, когда уже христианская догматическая терминология начала ясно вырабатываться, и различие между христианством и язычеством обозначилось со всей ясностью.

После такого крупного заимствования из области языческой терминологии мы не найдем уже ничего странного, если встретим в христианских эпитафиях повторение общей технической формы этого рода надписей на римских монументах. Так христиане усвоили своим гробам название: locus, loculus, а потому говорили: locum sibi fecit, locum se vivo fecit. Эти выражения сделались общими для христиан и язычников. Некоторые формулы древнехристианского эпиграфического стиля образовались совершенно механически через усвоение античной фразеологии и повторение общеупотребительного в греко-римском мире языка. Эти формулы были освящены ежедневным употреблением и по самой употребительности сделались ходячими, утратили свой языческий смысл и обратились в поговорку. Тертуллиан говорит, что в его время христиане то и дело в обыденном разговоре употребляли фразы: me Hercule, me dius Fidius и друг., заключавшие божбу Геркулесом, но употребляли по незнанию и совершенно машинально. Даже и в общественной жизни, например, в титулятуре, удерживались языческие термины: divus, aeternus... Так точно проскользали подобные же фразы и в надгробные надписи. Некоторые формулы, утратив в обыкновенном житейском употреблении свой языческий характер, начали выражать христианские понятия. Желая, например, высказать мысль о будущем блаженстве умершего, составитель надписи употреблял выражение: «его душа улетела на Олимп» — термин совершенно античный, но смысл его христианский. Дьякону Урсиниану жена его поставила памятник, на котором написано было, «что праху ее супруга не страшны ужасы тартара». Опять язык классический, но его идея христианская, и ошибка не в смысле, а в употреблении неудачного термина. Еще более неудачным с этой точки зрения, но также мало повинным со стороны своего внутреннего смысла должно быть признано употребление на одной надписи выражения: «гора Тенар»; она находилась в Лаконии и, по верованию древних, имела отверстие, вводившее в подземное царство. Сюда же относится призывание Лахезы, одной из парк, распоряжавшихся судьбой человеческой жизни, на одном христианском саркофаге, вышедшее из-под пера какого-нибудь христианина. Прошло четыре-пять веков с тех пор как начал образовываться эпиграфический стиль христианских надписей, а они продолжают время от времени обращаться к классическим воспоминаниям, как будто не было христианских форм, более удобных для выражения, чем только что упомянутые классические. Рядом, например, с сожалением о кончине читается следующее прибавление в одной надписи V в.: «Здесь лежит Марина, которая честно и беспорочно прожила в сем мире и отошла ко Господу тридцати семи лет, отдав свой долг 24 декабря. Она любила Бога. — Не разрушай моей могилы и не показывай мне дневного света; если же ты покажешь мне свет, то да прольет на тебя Бог свет гнева». Затем следует монограмма и слово ίκΟύς. Первая половина этой надписи сделана в христианском духе, а последняя носит следы воспоминаний из языческой практики.

Вообще надобно заметить, что христианский эпиграфический стиль вначале совпадал с формулой языческих эпитафий, но затем мало-помалу вырабатывался и, отрешаясь от обычных приемов классической эпитафии, приобретал своеобразный отпечаток. В первом периоде, до Константина Вел., этот язык оставался невырабо-танным. Могильные надписи исполнены в древнем стиле и выдают свой христианский характер лишь немногими восклицаниями или отсутствием типичных признаков языческих. Затем эпитафии начинают дополняться христианской монограммой; в последующем периоде развития это отрешение лапидарного языка становится еще заметнее: указание на родовое происхождение покойника становится реже, и только иногда читаются имена родителей, устроивших семейную могилу или надгробную плиту для своего сына. Начало эпитафии открывается выражением: Hiс jacet, Hiс pausat, Hiс quiescit, с прибавлением in pace. Это направление, развиваясь затем еще далее, выражается в таких чертах, которые указывают на разрыв умершего со связями здешнего мира и на его стремление к небу. Язычник оплакивает своих покойников, которые уходят куда-то, в неизвестную область мрака, в царство теней. В христианских надписях проходит радостное чувство. Разница языческого и христианского настроения дает себя сильно чувствовать в так называемых acclamationes. На могиле дорогих лиц римлянин писал: Sit titi terra levis, ossa tua bene quiescant, avevale, di tibi benefaciant, χαΤρε, συδραμοι, δωη σοι οσιρις το ψυχρον ύδωρ. Β христианских надписях, хотя слышится тот же общечеловеческий мотив, то же ewig menschliches, но оно выливается в особых типичных формах выражения и стоит в связи с верованиями христиан, с их догматикой и церковным языком. Например: Deus tibi refrigeret. Собственно говоря, refrigerium, от frigus — холод, мороз, — место прохладное; представление — общее с формулой о холодной воде Озириса и ведет свое начало от представления древних о подземном царстве, куда сходят тени умерших, и которое называется tartarus — место холода и вечного оцепенения. Но в других восклицаниях христианский мотив слышится сильнее, напр.: vivas inter sanctos, vivas in Deo, δ Θεός αναπαύσει την ψυχην εν σκηραις αγίων. — Римлянин поручает душу умершего покровительству подземных богов и, обращаясь к этим гениям, говорит: peto vos, manes sanctissimae, commendatum habeatis (примите под свое покровительство) meum conjugem et velitis huic indulgentissimi esse horis nocturnis ut eum videam, — прошу вас, священные manes, иметь под своим покровительством моего супруга и чтобы вы, милосердые, позволили мне видеть его в часы ночные. Иначе, конечно, звучит следующая эпитафия христианская: μνηστητικ — ε της καμησεως τ6 δουλβ σ6, dominus, nequando adumbretur (омрачится) spiritus. Нередко в римских эпитафиях умерший обращается к оставшимся в живых с каким-нибудь благожеланием или просьбой, а так как римские кладбища устраивались на перекрестках дорог, ведших в город, то эти обращения выпадали и на долю прохожих, которые по пути в город шли по этим некрополям. Valete, viatores, salvete (здравствуйте, путники, приветствую вас); bene sit filiabus meis (да будут счастливы); или: тебе говорю, прохожий: остановись и скажи мне: sit tibi terra levis. Этой классической фразой христиане пользовались в древнейшую пору буквально, а впоследствии видоизменили ее согласно со своими понятиями.

Глубокая перемена, которую христианство произвело в нравах и воззрениях человечества, отразилась и в представлениях о загробной жизни, а эти, в свою очередь, нашли себе выражение в эпитафиях. Древний римлянин относился к смерти со стоическим равнодушием или, по крайней мере, старался поставить себя на эту точку зрения, а потому говорил, указывая на свою могилу: Наес domus aeterna est, hie sum situs, hie его semper. Иногда в борьбе с сомнениями на счет загробной будущности он оставался в раздумье на пороге жизни и смерти и переносил с собой это раздумье в могилу, накладывая на нее такую надпись: Quo vadam, nescio, invitus morior, valete posteri. Или, наконец, он утешает себя мыслью, что жизнь была прожита с полным наслаждением, поиски за ним увенчались успехом; смерть, пресекая нить жизни, делает свое дело в ту минуту, когда усталое и разбитое тело как бы само собой просится на покой. Vixi quemadmodum volui, quare mortuus sum nescio. Или, например, следующая надпись, принадлежащая какой-то женщине и при том вдове: «D. М. Кто знает меня, живите, матроны и матери семейств. Я пожила и кроме жизни ни во что не верила; я обрекла себя матери-кормилице Венере; кого могла, ловила любовью и хитростью. По смерти мужа не была вдовою; прошу: не преследуйте меня ненавистью. Остановись, прохожий, и остерегись, чтобы не наступить на меня, уже и без того долго попранную». В противоположность этим чувственным выражениям, в христианских эпитафиях на нас веет чувством степенности, скромности и преданности высшей воле, которая распоряжается судьбой людей. Такова, например: следующая надпись: a Deo datae dignae et meritae virgini et quiesce hie in pace jubente Christo suo. Так появилось выражение: sic vol. Deus, замаскированное в буквах: S. V. D. В одной надписи IV в. читаем: Hoc tibi Quintilla dictavit versus amatrix, quae post mortem tuam volui me ferro necari, sed Domini praecepta timens casta me in future promitti.

Ввиду сходства, особенно вначале, христианского эпиграфического языка с классическим невольно задаешься вопросом: нельзя ли указать несколько характеристических признаков, по которым с несомненностью можно было бы отличить произведения христианской надгробной эпиграфики от языческой, нет ли особенной терминологии, которая проводила бы черту раздела между ними? На первом месте в ряду особенностей христианской могильной эпиграфики должно поставить согретое христианским чувством, христианскими верованиями выражение или, лучше сказать, восклицание: in pace или, по-гречески, εν ειρήν,η, в мире. Выражение: pax и ειρήνη имели обширное употребление в фразеологии и практике древней церкви. Климент Александрийский говорит, что христиане его времени, при встрече друг с другом, приветствовали взаимно словами: ειρήνη σοι, pax   tecum.    Из   обыкновенного   житейского   употребления   это приветствие перешло затем в церковный язык и стало употребляться также как выражение единения с церковью. Pacem dare, по смыслу Тертуллиана и Киприана, значило принять кого-либо в церковное общение, признать принадлежащим к числу членов общины и войти с таковым лицом во все отношения единоверца и союзника. При таком обширном употреблении слова: pax ειρήνη, in pace requiescit или abdormivit значило то, что умерший пребыл до конца жизни в союзе с церковью и почил в мире с ней. Как восклицательная форма, как обращение, оно выражало желание мира, или, что — то же блаженства, умершему со стороны живых. Выражение in pace часто стоит вне всякой связи с общей конструкцией эпитафии, как девиз, с которым соединялся определенный смысл, известное представление, подобно тому, как выражение: Dis manibus часто стоит на древних памятниках вне логической связи с целой эпитафией. Такое грамматически неправильное сочетание выражения in pace есть лучшее подтверждение его глубоко-важного значения в стиле христианских эпитафий. Переводя это выражение на символический язык живописи, древние христиане часто изображали на могильных камнях рядом с этою формулой фигуру голубя с оливковой ветвью, как символ мира.

Другим термином, на который можно указать, как на отличительный признак христианской эпитафии, служат выражения: depositio (греческое κατάθεσις) и depositus. Римляне, говоря о погребении, большей частью употребляли выражения: situs, positus — положен, между тем как христиане предпочитали им выражение depositus. Слово это на юридическом языке римлян означало отдачу вещи на сохранение под залог с правом возвращения ее собственнику после известного срока или по выполнении им известных условий. Понятно отсюда, какую идею хотели выразить христиане, употребляя этот термин в смысле погребения. Они хотели указать на будущее воскресение тела, которое предается земле лишь на несколько времени и должно быть взято отсюда по истечении назначенного срока. Вот два главных характеристических термина христианского надгробного стиля. Прибавим к этому еще несколько восклицаний и терминов, заимствованных из догматического языка христиан и указывающих на их религиозные и культовые представления. Отметим более замечательные. В некоторых надписях дает себя чувствовать живая вера в бессмертие, например: vivas in pace, laetaris in pace. Еще яснее выражет эту мысль следующий эпитет: hie requiescit Laurentia, quae credidit resurrectionem. В связи с этой идеей эпиграфический язык представляет несколько выражений о счастливой участи, какой наслаждаются погребенные в загробной жизни. Есть прямые выражения, в которых указывается на рай и блаженство, например: accepit requiem in Deo, получил покой в Боге, vivas in gloria Dei, scimus te in Christo, или еще яснее: in domo aeterno Dei. Что касается до учения об отношении нашем к святым, то и на этот счет есть несколько очень ранних эпитафий, составленных в смысле учения о призывании святых. Эти последние представляются перешедшими в другую жизнь, и к ним в свою очередь переходят умирающие. В одной эпитафии будущее местопребывание называется locus sanctorum, в других: inter sanctos, inter innocentes. С другой стороны, и к умершим их друзья и родственники обращаются с просьбой, чтобы они молились за них и не оставляли своим покровительством. Вот образчик этих восклицаний: vivas in Deo et roga! ora pro parentibus tuis, petas pro nobis Felix! Έρωτα υπέρ ημών, спроси о нас, вспомни о своем сыне Лектории, и другие. Но относительно этих и подобных формул нужно заметить, что они большей частью принадлежат довольно древней эпохе и наиболее древние из них чужды специфических признаков христианства, представляя их лишь спорадически. Есть и еще одна характеристическая формула, нередко встречающаяся в гробничной эпиграфике и представляющая оригинальное приложение технического языка римлян. Это восклицание, обращаемое всего чаще к живым в следующей лаконической форме: pie, zeses — пей, живи! Оно часто встречается на памятниках греко-римских. Но там употребление этой формулы имело совершенно эпикурейский смысл и служило выражением того беззаботного, ничем не возмущаемого наслаждения, которому отдавались участники пирушек и оргий.У христиан формула: πίνε, ζεσες читается на донышках чаш и бокалов, находимых в гробницах, на стенах могил и на других предметах и, конечно, имела иной смысл, чем в классической фразеологии. Некоторые из предметов, украшенные этой надписью, служили при агапах или общественных столах, во время брачных и похоронных обедов. Выражение πίνε на них означало приглашение участвовать в этих трапезах, а слово vivas — желание счастья, блаженства. Некоторые из археологов высказали еще ту мысль, что словом πίνε на чашах выражалось указание на акт причащения, и что самые эти чаши были не что иное, как потиры или calices, из которых верующие принимали евхаристию. К этому разряду таинственных формул принадлежит следующая, например, греческая надпись: pie, zezes εν αγαθοις. Но слово αγαθόν на языке disciplinae arcani греческих отцов означало самый акт причащения и то высшее благо, которое достигается путем этого таинственного общения со Христом.

Наконец, к числу побочных аксессуарных признаков христианской эпиграфики следует отнести символические изображения, украшающие гробничные плиты. Эти знаки очень многочисленны, но из них мы назовем лишь несколько более типичных, именно: монограммы имени Христова, крест, буквы α и ω, Агнец, голубь и рыба. Надобно сознаться, что монограммы имени Христова есть одно из распространенных изображений в надгробной символике христиан. Оно обладает в гораздо большей и ясной степени теми характерными признаками, на которые мы указали, объясняя значение термина in pace в составе христианских эпитафий. Этот знак в христианском употреблении разделяет ту же судьбу, которая принадлежит термину: Dis manibus на памятниках греко-римских, хотя и не столь часто встречается, как этот последний. Имя Христово хотели писать сокращенно и для этого ограничились изображением двух первых букв его имени. В этом виде и получалась монограмма имени Христова. Особенный смысл и особенное значение ее заключались еще и в том, что монограмма служила в то же время и изображением креста. Но монограмма эта, как один из несомненных признаков христианского эпиграфического стиля, не может иметь притязания на первохристианскую древность и входит в употребление со времени Константина, поместившего ее на военном знамени или лабаруме. До 312 г. монограмма Христова, по мнению Росси, встречается лишь спорадически. Не распространяя этого замечания на другие предметы христианского искусства помимо эпиграфики, заметим лишь, что Климент Александрийский, перечисляя символические фигуры, употреблявшиеся для украшения христианских перстней, не упоминает о монограмме. При таком сравнительно позднем происхождении монограмматического знака делается вопросом притязательной учености возражение, будто знак этот заимствован христианами от язычников. Дело в том, что найдено несколько монет древних сирийских и римских, где вычеканена фигура, похожая на монограмму или на соединение букв хи и ро. Но нумизматика очень естественно разъединила монограмму Христа от этой загадочной фигуры и самый вопрос признала делом праздной любознательности — тем больше, что эта фигура встречается всего четыре-пять раз, и то совершенно изолированно.

Из символов, в собственном смысле, важным признаком христианской эпиграфики служит рыба. Мистическое толкование этого знака, основывающееся на фонетическом его значении, сделало изображение рыбы самым распространенным символом Христа. Оно довольно часто встречается в соединении с монограммой и служит ее   иллюстрацией.   Важность   этого   символа   по   отношению   к христианской эпиграфике состоит в том, что этот символ имеет весьма древнее происхождение и стоит вне всякой связи с живописной иллюстрацией римских памятников. Две-три римские языческие надписи, в которых встречается этот символ, составляют слишком ничтожный процент для того, чтобы провести хотя бы самое слабое и натянутое сближение между ним и языком классических эпитафий. Этот символ далее едва ли не чаще всех прочих составляет украшение могильных надписей христианских, употребляется в разнообразных сочетаниях и имеет обширную литературу. Проф. Пипер в своей «Мифологии и символике христианского искусства», перебрав большую часть символических изображений на памятниках древнехристианского искусства и указав на языческие мотивы в их образовании, не коснулся нашего символа по невозможности подобрать к нему подходящую параллель в искусстве классическом. Аналогии в настоящем случае оказались слишком слабыми, а христианский смысл этого символа слишком ярким для того, чтобы затемнить его какими-либо остроумными или скептическими доводами. Беккер в своей монографии: «Изображение Иисуса Христа под образом рыбы» тщательно собрал древнехристианские надписи с этим символом и объяснил его значение для эпиграфического языка в связи с самой идеей, которая лежала в основе этого символа и составляла исповедание веры в И. Христа как Богочеловека. Не повторяя этих соображений, отчасти высказанных нами в чтениях о христианской художественной символике, ограничимся Здесь замечанием, что к циклу символа, именно, рыбы относятся две очень замечательные надписи и по своей оригинальной форме, и по типичности своего языка, и по свойству заключающегося в них догматического учения. В южной Франции, недалеко от Лиона, французский археолог de Blant открыл в 1839 г. куски разбитой гробничной плиты с древнегреческой надписью. Надпись оказалась довольно попорчена во многих местах и расшифровать ее стоило больших трудов. Близ Лиона, очень процветавшего во времена Августа и в торговом и в политическом отношении, рано образовались греческие колонии, привлеченные сюда между прочим торговыми предприятиями. Вероятно, одному из этих греческих поселенцев, уже христианину, и принадлежит относящаяся к IV или V веку эта надпись. Вот буквальный текст ее: «О, божественный род небесной рыбы (ιχθύς), прими с сердцем, исполненным благоговения, бессмертный источник жизни среди смертных». Этим фигуральным языком составитель надписи излагает понятие о крещении. Но тут непереводимая игра слов, вся сила которой состоит в символическом значении рыбы по отношении к Христу и в представлении христианина, очищенного в крещении через Христа, опять-таки под символом рыбы (потому-то Тертуллиан и называет христиан pisciculi — маленькие рыбки по отношению к Христу, Который называется: piscis и ιχθύς). Надпись гласит далее: «Ожививши (погрузивши) душу в неиссякаемых струях (вечно текущих) вечной мудрости (Sophia), прими сладкую пищу Спасителя святых и алкая ешь и пей, держа рыбу в руках своих. О Ιχθύς, даруй мне эту благодать, я жажду ее, мой Господь и Спаситель». В этой тираде содержится аллегорическое учение о причащении в связи с крещением, опять-таки основанное на условном смысле νχθυς, и дается указание на самый способ приобщения в церкви первых времен, когда хлеб евхаристии (и вино) получали не из ложицы, но в руку, и затем его потребляли. В последних стихах надписи содержится просьба Пектория, обращенная к положенным в этой гробнице отцу его и матери, помолиться за своего сына, и эта просьба высказывается в следующих выражениях: «Да почивает в мире мать моя, умоляю Тебя, Свет мертвых. Асхандий, мой отец, дорогой моему сердцу, вместе с нежною матерью и со всеми моими родственниками вспомните о Лектории на вечере Ιχθύς». Так эта надпись зараз проливает свет на учение о крещении и причащении и говорит о молитвах за умерших. С эпитафией Пектория в близкой связи стоит другая могильная надпись, принадлежащая Аверкию, замечательная по историческим и догматическим указаниям, в ней содержащимся. Хотя содержание ее заимствуется из письменных источников византийского происхождения, но смысл и дух ее позволяют отнести ее к подлинным произведениям, имеющим в основе оригинальный текст. Вот как она читается: «Я, гражданин избраннаго города (т. е. Иераполя) еще при жизни воздвигнул этот памятник, чтобы со временем найти в нем себе успокоение (замечательно, что здесь говорится об устройстве гробницы или памятника еще при жизни, — заботливость, показывающая и свободу составителя надписи и его достаточные средства). Мое имя Аверкий. Я ученик Св. Пастыря, Который пасет овец Своих на горах и долинах и имеет всевидящее око. Он научил меня слову истины и послал в Рим царицу, одетую в золотую одежду и золотую обувь». Замечательно воззрение на Рим, как на столицу, как на царственный город всего христианского мира, воззрение, высказываемое одним из восточных пилигримов, который желание посетить Рим считает за вдохновение свыше. Действительно, в продолжение трех-четырех первых веков Рим был центром, куда стремились пилигримы со всего христианского мира, привлекаемые сюда множеством могил мучеников и особенно желанием видеть и поклониться гробам апп. Петра и Павла. Так говорят Иероним на западе и Златоуст на востоке. Аверкий продолжает в духе этих свидетелей. «Я видел, — говорит он, — еще во время пути туда, народ, носящий золотые перстни на руках, видел область сирийскую, все ее города и между ними Низибис и перешел Евфрат». Затем следует переход от повествовательной части Аверкиевой надписи к части догматической. «Вера, — говорит далее надпись, — предносила и предлагала мне в пищу рыбу жизни, подавая пищу и питие» (указание на то, что Аверкий, как во время своих путешествий, так и в прочее время своей жизни, принимал таинство евхаристии, постоянно и глубоко веровал в силу этого таинства)". Замечательные строки Аверкиевой надписи возводят нас к древнеримским юридическим воззрениям на неприкосновенность могил и указывают на господство этих воззрений и в мире христианском. «Слова эти я, Аверкий, велел начертать на могильном камне, имея от роду семьдесят два года. Пусть помолится каждый, кто пройдет мимо него, но никто да не дерзает наложить другого холма на тот, который заключает мои кости. А кто поступит таким образом, тот римской казне заплатит две тясячи золотых штрафу и тысячу золотых Иераполю, моему любезнейшему отечеству». Последние слова надписи дают наглядное подтверждение той мысли, что не только языческие, но и христианские могилы стояли под охраной римского законодательства. Христианин Аверкий сооружает могильный памятник и угрожает тем, кто осмелился бы посягнуть на него, определенным штрафом в пользу римского правительства и своего родного города.

Итак, символ рыбы имеет значение для характеристики древнехристианского эпиграфического стиля и составляет надежный критерий христианского происхождения известной надписи. Но то, что мы заметили относительно этого символа, не может распространяться на множество других символов древнехристианского искусства, частью по их близкому отношению к тем же сюжетам искусства древнеримского, частью, по их сравнительной редкости и малоупотребительности, если взять в расчет значительную массу христианских эпитафий и надписей, начиная с катакомб до памятников позднейшего церковного искусства.