Свт. Григорий Богослов

С Т И Х О Т В Р Е Н И Я

На гневливость

Сержусь на домашнего беса, на гневливость, и мне кажется, что этот один гнев справедлив, если уже надобно вытерпеть что-нибудь обычное людям. И как, при-[конец с.238]нося плод, достойный слова, — молчание [1], положил уже я словом преграды клятве и совершенно знаю, что из многих корней, от которых прозябает это зло — клятва, самый дикий и черный есть гнев, то, при помощи Божьей, постараюсь истребить и его, подрезав, насколько можно, острием слова. Но прежде всего прошу не гневаться на слово; ибо эта болезнь столько неудержима, что часто одна тень ожесточает нас против самых искренних наших советников. А мне, вероятно, когда берусь говорить о таком сильном зле, надобно будет употребить не мягкие слова. Когда огонь клокочет, клубясь ярым пламенем, перекидывается с места на место, после многократных искушений зажигает, течет вверх с живым стремлением, и что ни встречает на пути, все с жадностью себе присваивает, тогда надо погасить его силой, бросая в него воду и пыль. Или когда нужно истребить зверя — страшилище темных лесов, который ревет, мечет огонь из глаз, обливается пеной, любит битвы, убийства, поражения, тогда окружают его псарями, поражают копьями и из луков. Так, может быть, и я, при помощи Божьей, одолею этот недуг или, по крайней мере, сделаю его менее жестоким. А для меня немаловажно и это, то есть, и малое ослабление великого зла; как немаловажно это и для всякого, обремененного тяжкой болезнью.

Вникнем же в недуг сей несколько глубже: что он такое? от чего бывает? и как от него оберегаться? Заглянем в рассуждения древних мужей, которые углублялись в природу вещей. Иные называют исступление кипением крови около сердца. Это те, которые болезнь сию приписывают телу, как от тела же производят другие и большую часть страстей. А иные называли гнев-

1 Из этого и подобного сему выражения, встречающегося в конце этого стихотворения, заключить нужно, что стихотворение сие, равно как и другое на часто клянущихся, написано, когда св. Григорий хранил безмолвие во время поста.[конец с.239]

ливость желанием мщения, приписывая порок сей душе, а не телу; и желание это, если устремляется наружу, есть гнев, а если остается внутри и строит зло, есть злопамятство. Признававшие же болезнь эту чем-то сложным и потому слагавшие и самое понятие оной, говорили, что она есть кипение крови, но имеет причину в пожелании. Теперь не место входить в рассуждение, справедливо ли сие, впрочем, всем известно, что Ум — во всем властелин. Его и Господь дал нам поборником против страстей. Как дом укрывает от града, как в стенах находят убежище спасающиеся с битвы, и кустарник служит опорой на крутизне и над пропастями, так рассудок спасает нас во время раздражения.

Как скоро покажется только дым того, что разжигает твои мысли; то прежде, нежели возгорится огонь и раздуется пламень, едва почувствуешь в себе движение духа, повернись немедленно к Богу и, помыслив, что Он — твой покровитель и свидетель твоих движений, стыдом и страхом сдерживай стремительность недуга, пока болезнь внимает еще увещаниям. Воззови тотчас словами учеников: «Наставник, меня окружает страшное волнение; отряси сон» (Лук. 8, 24)! И ты отразишь от себя раздражительность, пока владеешь еще рассудком и мыслями (ибо их прежде всего подавит в тебе эта болезнь); пока она, как не терпящий узды конь, не перегрызла удил и не помчалась быстро, оставляя за собой дорогу, холмы и овраги и гневливостию омрачив путеводные очи. Разуму легче править тем, кто не вышел из подчинения, нежели удержать насилием того, кто взял над ним власть. Такой, разгорячая сам себя, не остановится, пока не скинет всадника с высоты рассудка.

После этого рассмотри, в какой стыд приводит гнев жестоко им поражаемого. Болезни другого рода тайны; таковы: любовь, зависть, скорбь, злая ненависть. Некоторые из этих недугов или вовсе не обнаруживаются, или обнаруживаются мало, и болезнь остается скрытой внутри. Иногда сама скорее изноет в глубине сердца, нежели сделается заметной для посторонних. А и то [конец с.240] уже выгода, если беда сокрыта в тайне. Но гневливость — явное и совершенно обнаженное зло, это вывеска, которая, против воли тела, сама себя показывает. Если видал ты уловленных этой страстью, то вполне знаешь, что говорю и что хочет изобразить мое слово. Перед рассерженными надлежало бы ставить зеркало, чтобы, смотря в него и смиряясь мыслью перед безмолвным обвинителем их страсти, сколько-нибудь сокращали через это свою наглость. Или пусть будет для тебя этим зеркалом сам оскорбитель твой. В нем, если достанет охоты посмотреть, увидишь ты сам себя; ибо у страждущих одной болезнью и припадки одинаковы. Глаза налиты кровью и перекошены, волосы ощетинились, борода мокра, щеки у одного бледны, как у мертвого,удругого багровы, а у иного как свинцовые (и это, думаю, от того, что так бывает угодно расписать человека этому неистовому и злому живописцу), шея напряжена, жилы напряжены, речь прерывистая и одновременно скорая, дыхание, как у беснующегося, скрежет зубов отвратителен, нос расширен и выражает совершенное высокомерие, всплескивания рук, топот ног, наклоны головы, быстрые повороты тела, смех, пот, утомление (кто ж утомляет? никто кроме беса), кивания вверх и вниз не сопровождаются словом, скулы раздуты и издают какой-то звук, как гумно; рука грозно стучит пальцами. И это только начало тревоги. Какое же слово изобразить, что бывает после того? Оскорбления, толчки, неблагоприличные, лживые клятвы, щедрые излияния языка клокочущего, подобно морю, когда оно покрывает пеной утесы. Одно называет худым, другого желает, иным обременяется и все это тотчас забывает. Негодует на присутствующих, если они спокойны; требует, чтобы все с ним было в волнении. Просит себе громов, бросает молнии, недоволен самим небом за то, что оно неподвижно. Одно злое дело приводит уже в исполнение, другим насыщает свои мысли, потому что представляет все то сделанным, чего хочется. Мысленно убивает, преследует, предает сожжению, но что из [конец с.241] этого сделает? Так слепа и суетна его горячность — безгласен, бессилен погонщик волов, кто у нас недавно был витией, Милоном, царем. Сам ты безроден и нищий, а того, кто благодарен и богат, называешь не имеющим рода и бедняком. Сам ты — поругание человечества, а тому, кто цвет красоты, приписываешь рабский вид. Сам о себе не можешь сказать: кто ты и откуда, а человека прославленного именуешь бесславным.

Не знаю, плакать или смеяться над тем, что делается. Гнев все, даже и небывалое, обращает себе в оружие. Это — обезьяна, и делается Тифеем, вертит рукой, ломает пальцы, ищет холма или вершины Этны, чтоб силой руки своей издали ввергнуть в неприятеля вместе и стрелу, и гроб. Какой огонь или какой град остановит дерзость? Если стрелы слов истощились, то приводятся в действие руки, начинаются рукопашный бой, драки, насилие. Тот одерживает верх над противником, кто наиболее несчастен и побежден, потому что одержать верх в худом называю поражением. Не бес ли это? Даже и больше беса, если исключить одно падение; но случалось видеть и падения возмущенных гневом, когда они увлекаются порывом духа. Не явное ли это отчуждение от Бога? Да и что же иное? Потому что Бог кроток и снисходителен; нехорошо предавать поруганию Божий образ, а на место его ставить неизвестный кумир!

Не так страшно для нас расстройство ума; не так страшны телесные болезни. Эти недуги, хотя жестоки и мучают меня, пока продолжаются, потому что всякая настоящая болезнь страждущему кажется тягостнее всех других болезней, но делают нас несчастными не по собственному нашему желанию; они более достойны сожаления, нежели проклятия. Из зол явное зло менее опасно; вреднее же то, которое не признают злом. Пьянство есть зло. И кто будет спорить, чтобы оно не было злом? Даже зло произвольное. Предающиеся пьянству знают, чему оно бывает причиной; и однако же предаются ему, очевидно, сами делаясь виновниками зла. Но в том самое тяжкое последствие зла, что сдела-[конец с.241]ешься смешным; и один сон вскоре прекратит сие зло. Но скажи, какое другое зло хуже преступившей меру гневливости? И есть ли от этого какое врачество?

В иных болезнях прекрасное врачевство — мысль о Боге. А гневливость, как скоро однажды преступила меру, прежде всего заграждает двери Богу. Само воспоминание о Боге увеличивает зло, потому что разгневанный готов оскорбить и Бога. Видал я иногда и камни, и прах, и укоризненное слово (какое ужасное умоисступление!) бросали и в Того, Которого нигде, никто и никак не может уловить; законы отлагались в сторону; друг не узнан; и враг, и отец, и жена, и сродники  — все уравнено одним стремлением одного потока. А если кто будет против, то на себя привлечет гнев, как зверя, выманиваемого шумом. И защитник других сам имеет уже нужду в защитниках.

Такими рассуждениями всего более преодолевай свой гнев; и если ты благоразумен, то не потребуется для тебя большего. А если .для умягчения твоего сердца нужна продолжительнейшая песнь, то посмотри на жизнь тех, которые и в древние, и в последние времена своими добрыми нравами приобрели дерзновение перед Богом. В чем первоначально или преимущественно упражнялись наиболее угодившие Богу? Этот Моисей и Аарон, возлюбленные Богом, Давид, Самуил, а гораздо после них и Петр? Моисей с Аароном, хотя Египет, поражаемый многими казнями, не вразумлялся, щадили однако же фараонову дерзость, пока оскорбители, не умевшие уважить долготерпения, в научение всем уважать его, не были погружены в водах, потому что справедливее было презреть дерзкого, а не кроткого. Хвалю Самуила! Ему трудно было однажды перенести обиду, когда Саул разодрал у него ризу; однако же, умоляемый о прощении, немедленно простил он вину (1 Цар. 15,27—31). Что же может быть снисходительнее этого? Припомни о Давиде и о тех бряцаниях, которыми избавлял он Саула от лукавого духа. Когда же нашел царя неблагодарным, спасаясь бегством и скитаясь [конец с.243] для сохранения жизни, пощадил он Саула, который предан был в его руки, хотя (как знаете вы это) едва спасся сам. А знаком того, что Саул был в его власти, служили отрезанная часть ризы (1 Цар. 24,5) и похищенный сосуд от шлема [1] (1 Цар. 26,12). Что сказать о том, как Давид терпел отцеубийцу сына, незаконно домогавшегося власти? Он оплакивает его, умершего, и взывает к нему со слезами и воплем; возвестившего же о несчастии гонит, приняв как врага, а не доброго вестника, потому что природа говорила громче обвинений и бралась защитить виновного, так что Давид, опротивев через это войску, едва не лишился державы (2 Цар. 19, 7). И что еще? Не терпел ли он и оскорбителя Семея, который желал ему зла вместо славного возвращения (2 Цар. 16, 5—13)? Но дивлюсь и мудрому Петру, когда великодушно и весьма мужественно перенес прекрасное дерзновение Павлове, в таком городе и при таком множестве чтителей и учеников Слова обличаемый в том, что неоткрыто разделял трапезу с язычниками (Гал. 2,11 —13), хотя Петр думал доставить тем пользу учению, потому что единственным его побуждением были страх Божий и просвещение словом проповеди. Не умолчу и о прекрасной добродетели Стефана, в котором вижу зачаток мучеников и жертв. Он был забросан камнями; но и во время побиения (не чудно ли это?) слышан был глас его, изрекавший прощение убийцам и как о благодетелях возносивший о них молитву к Богу (Деян. 7,60). Не явное ли это уподобление Богу? Не запечатление ли в себе страданий и учений Того, Кто, будучи Богом и Владыкой молний, как агнец безгласный веден были на заклание, терпел столько плевков и оплеух, когда милосердие Его испытал Малх даже на своем язвленном ухе, и не возопил, чтобы показать и привести в исполнение Свою власть, не воспрекословил ни в чем, не сокрушил сокрушенного грехом, но хотя гро-

1У Седмидесяти читается: φαχος του ύδατος (сосуд водный); у св. Григория: φαχòς του κράνους. [конец с.244]

зит угасить легкий пламень мысли, однако же щадит как милосердый, чтобы кротостью покорить Себе сродное? Столько имеешь высоких примеров в твоем Владыке! Сравни же с Его страданиями, что терпишь ты. Хотя бы ты все перенес, и тогда недостанет еще многого, если будешь судить о страданиях, приняв во внимание достоинство страждущего.

Для нас достаточно и сих благородных уроков^ то есть законов, начертанных на скрижалях, и нравов, предписанных на горе. Должно ли же к этому присовокуплять что-нибудь нечистое? Ни мало не будет худо и с худого собрать что-нибудь хорошее и любезное. Иных и намного опередить не очень похвально; за то как худо, если они опередят тебя многим! Поэтомуупомяну и об язычниках, впрочем, кратко.

Стагирский философ хотел ударить одного человека, которого он застал в постыдном и худом деле, но как скоро почувствовал, что в него самого вступил гнев, борясь со страстью, как со врагом, остановился и, помолчав недолго, сказал (подлинно мудрое слово!): «Необыкновенное твое счастье, что защищает тебя мой гнев. А если бы не он, ты пошел бы от меня битым. Теперь же стыдно было бы мне худому ударить худого и, когда сам я побежден страстью, взять верх над рабом». Так рассудил он. Об Александре же рассказывают, что при осаде одного эллинского города, когда неоднократно рассуждал он, что делать с этим городом, Парменион однажды сказал ему: «Если бы я был Александром, то не пощадил бы этого города». Но Александр отвечал: «И я не пощадил бы, если б я был Парменионом. Тебе прилична жестокость, а мне кротость». И город избег опасности. Но не достойно ли похвалы и это? Один человек, не из числа почтенных граждан, злословил на великого Перикла и до самого вечера преследовал его многими и злыми укоризнами. Но Перикл молчал, принимая это оскорбление, как почесть; когда же ругатель устал и пошел домой, велел проводить его со светильником и тем угасил его гнев. А другой, когда оскорбитель ко множе-[конец с.245]ству оскорблений присоединил такую угрозу. «Чтоб самому мне несчастно погибнуть, если тебя негодного при первом удобном случае не предам злой смерти!»  — заставил его переменить свое расположение такими, подлинно человеколюбивыми словами: «Чтоб и мне погибнуть, если не сделаю тебя своим другом!»

Но чтобы не одно древнее вошло в наше слово и не осталось без внимания то, чему сами мы свидетели, справедливо будет упомянуть о Констанции, который, как сказывают, произнес однажды достопамятное слово. Какое же? Один сановник хотел настроить его прочив нас [1], потому что не терпел многих преимуществ, какие были даны нам. Ибо Констанций, насколько известно, был благочестивейший государь. Сановник, между прочим, сказал и такое слово: «Какое животное так кротко, как пчела? Но и она не щадит тех, которые собирают ее соты». Царь выслушал это и отвечал: «Ужели же не знаешь, превосходный мой, что жало не безвредно и для самой пчелы? Она жалит, но в то же время и сама погибает».

Столько имеешь у себя врачебных средств от этого недута, но всех важнее, как сказано, заповедь, которая не позволяет тебе отвечать обидой даже и тому, кто ударил тебя. Ибо ветхозаветной заповедью предписано: не убей, но тебе повелено даже и не гневаться, а не только не бить и не отваживаться на убийство. Кто запрещает первое, тот не позволяет и последнего. Кто истребил семя, тот воспрепятствовал вырасти ему в колос. И не смотреть с худым пожеланием — значит отсечь любодеяние. Не клясться — вот предохранительное средство от ложной клятвы. Так и не гневаться — значит поставить себя в безопасность от покушения на убийство. Ибо рассуди таю гневливость доводит до слова, слово — до удара, от удара бывают раны, а за ранами, как знаем, следует и убийство; и, таким образом, гневливость делается матерью жестокого убийства.

1 Против православных. [конец с.246]

Кто получил когда-нибудь награду за то, что он не убил? Но не гневаться — есть одно из похвальных дел. Воздаянием за первое служит то, что избегаешь опасности; а вознаграждением за последнее обещан тебе участок земли драгоценной. Послушай, чего желает кротким Христос, когда перечисляет блаженства и определят меру будущих надежд (Матф. 5,5). На сей конец дает Он тебе и сообразные с ним законы. Тебя ударили в ланиту? Для чего же допускаешь, чтоб другая твоя щека оставалась без приобретения? Если первая потерпела сие непроизвольно, не велика ее заслуга, и тебе, если хочешь, остается сделать нечто большее, а именно, произвольно под ставить другую щеку, чтобы сделаться достойным награды. С тебя сняли хитон? Отдай и другую одежду, если она есть у тебя, пусть снимут даже и третью, ты не останешься без приобретения, если предоставишь дело сие Богу. Нас злословят? Будем благословлять злых. Мы оплеваны? Поспешим приобрести почесть у Бога. Мы гонимы? Но никто не разлучит нас с Богом; Он — единственное неотъемлемое наше сокровище. Проклинает тебя кто-нибудь? Молись за клянущего. Грозит сделать тебе зло? И ты угрожай, что будешь терпеть. Приступает к исполнению угроз? Твой долг — делать добро. Таким образом приобретешь две важные выгоды: сам будешь совершенным хранителем закона; да и оскорбителя твоего кротость твоя обратит к кротости же и из врага сделает учеником, преодолев тем самым то, что он взял над тобой верх.

Итак, видишь ли? Всего более желай, чтобы тебе вовсе не гневаться, потому что это всего безопаснее. А если не так, старайся, чтобы исступление твое прекращалось прежде вечера, и не давай в гневе твоем заходить солнцу (Ефес. 4,2 6), как тому, которое извне твоим очам посылает лучи свои, так и тому, которое сияет внутри мудрых; а последнее солнце заходит для тех, у кого ум уязвлен, озаряет же совершенных и добрых и видящим дает большую силу озарять.

Скажешь: что ж, не сама ли природа дала нам гнев? [конец с.247] Но она дала также и силу овладеть гневом. Кто дал нам слово, зрение, руки и ноги, способные ходить? Все это даровали Бог и природа, но даровали на добро; и не похвалю тебя, употребляющего их во зло. То же надобно сказать и о других душевных движениях. Это Божьи дары — под руководством и управлением разума. Раздражительность, когда не преступает меры, служит оружием соревнованию. Без сильного желания неудобопостижим Бог. Но знаю и наставника в добре; это — рассудок. Если же все это обращено будет на худшее, то раздражительность произведет оскорбления и злодеяния, пожелание распалить нас к гнусному сластолюбию, а рассудок не только не подавит сего, но еще поможет своими ухищрениями. Так добрые дарования отдаются во власть нашему растлителю! Но не хорошо Божий дар мешать со злом.

Если в Писании слышишь, что Бог гневается и уподобляется или рыси, или медведице, которая от любви приходит в ярость, или воспламененному от вина и упоения, или мечу, сверкающему на злых, то не принимай этого за совет предаваться страсти. Иначе будет значить, что ты изобретаешь для себя зло, а не освобождения от него ищешь. Слушай Писание с добрым, а не с худым намерением. Бог не терпит ничего подобного тому, что терплю я. Никто не должен говорить этого! Он никогда не выходит Сам из Себя, это свойственно существам сложным и тем, которые большею частью в борьбе сами с собой. Но Бог, как очевидно, есть естество неизменяемое. Почему же Он таким изображается? По законам иносказания. Для чего? Чтобы устрашить умы людей простых — такую цель имеет и многое из выраженного словом. Разумей, что речь здесь не прямая, и тогда найдешь смысл. Поскольку сами мы бьем, когда приходим в гнев, то поражение злых представили в виде гнева. Таким же образом изобрели мы зрение, слух, руки; и поскольку имеем в них нужду для приведения чего-либо в исполнение, то приписываем их и Богу когда Он совершает, по нашему представлению, тоже. [конец с.248] Притом слышишь, что от гнева Божьего терпят злые, а не добрые, и терпят по законам правосудия. Но твой гнев не полагает себе меры и всех делает равными. Поэтому не говори, что твоя страсть дана тебе от Бога и свойственна самому Богу. Или, если думаешь о себе, что и ты подражатель Богу, то подражай; но прежде пусть ветры развеют болезнь твою.

А если ты читал что-нибудь о гневе мужей благочестивых, то найдешь, что гнев их всегда был справедлив. И я думаю даже, что это был не гнев, а наказание, справедливо положенное на злых. И это наказание не было для них злом; напротив, удары были весьма полезны для требовавших многого очищения в жизни, потому что иглистая ветвь сама призывает на себя острие железа, — полезны, говорю, были как до Закона, так и при Законе, пока он не приобрел надлежащей силы, как несовершенно еще укоренившийся в людях.

Так угасишь ты в себе эту болезнь, утоляя ее предложенными тебе рассуждениями, подобно тому, как иные заговаривают аспидов. Но вот вторая забота: как удерживаться, чтобы не воспламенялся в тебе гнев от чужого гнева, как огонь от огня? Ибо равно худо, как самому первоначально предаваться злу, так и прийти в одинаковое расположение с предававшимся худому стремлению.

Во-первых, прибегни немедленно к Богу и проси, чтобы Он нещадно сокрушил разящий тебя град, но вместе с тем и пощадил нас, которые не обижали других.

А в то же время положи на себя затмение креста, которого все ужасается и трепещет, ограждением которого пользуюсь я во всяком случае и против всякого. Потом подготовься к борьбе с тем, кто подал причину к сему гневу, а не кто предался ему, чтобы тебе, хорошо вооружившись, удобнее было победить страсть. Ибо неготовый не выдерживает нападения. А кто хорошо приготовился, тот найдет и силы победить. И что значит победить? Равнодушно перенести над собой победу. [конец с.249]

В-третьих, зная, из чего ты произошел и во что обратишься, не думай о себе очень много, чтобы не смущало тебя высокое и не по достоинству, составленное о себе мнение. Ибо смиренный равнодушно переносит победу над собой, а слишком надменный ничему не уступает. Но те, которые, чтобы сколько-нибудь остановили свое превозношение, сами себя называют землею и пеплом, как от них же мне известно, суть Божий друга. Аты, как будто совершенный, отказываешься терпеть оскорбления. Смотри, чтобы не понести тебе наказания за самомнение. Где же тебе согласиться потерпеть что-нибудь неприятное на самом деле, когда не можешь снести благодушно и слова?

В-четвертых, знай, добрый мой, что и жизнь наша ничто и мы все не безгрешные судии в добрых и худых делах, но большею частью и всего чаще носимся туда и сюда и непрестанно блуждаем. Что гнусно для нас, то не гнусно еще для Слова; а что не таково для меня, то, может быть, таким окажется для Слова. Одно без всякого сомнения гнусно  — это злонравие. А здешняя слава, земное богатство и благородство — одни детские игрушки. Поэтому, о чем сокрушаюсь, тем, может быть, надлежало бы мне увеселяться; а при чем поднимаю вверх брови — от того более смиряться, нежели сколько теперь превозношусь, кичась неблагоразумно.

В-пятых, будем иметь больше рассудительности. Если нет ни малой правды в том, что говорит воспламененный и ослепленный гневом, то слова его нимало нас не касаются. А если он говорит правду, то значит, что сам я нанес себе какую-нибудь обиду. За что же жалуюсь на того, кто объявил оставшешееся доселе скрытым? Гнев не умеет сохранять верности. Ибо, если прибегает он часто и к неправде, то удержит ли в себе тайну?

После этого уцеломудришь себя в гневе, рассуждая так: если эта вспышка не есть зло, то несправедливо и обвинять ее. А если зло, что и действительно, в чем и сам ты сознаешься, то не стыдно ли терпеть в себе то, что осуждаешь в других, когда терпишь от них сам, и не [конец с.250] вразумляться примером своего врага? Притом, если и прежде не пользовался добрым о себе отзывом тот человек, который горячится и дышит дерзостью, то и теперь порицание падет, очевидно, на него, а не на тебя. А если он человек превосходный, то не почтут тебя здравомыслящим, потому что мнение большинства всегда склоняется в пользу лучшего. Но ты делал ему добро? Тем паче его осудят. Но он обидел тебя? Ты не делай ему зла. Но его надобно остановить? Что ж, если в большее придет еще неистовство. Он первый начал? Пусть вразумленный и словом, и благонравием твоим, как можно скорее сокрушит свою ярость, как волна, вскоре рассыпающаяся на суше, или как буря, не встречающая никакого сопротивления. Это обидно! Точно, обидно, если и ты падешь с ним вместе. Ужели и на укоризны больных станем отвечать укоризнами. Не равнодушно ли переносишь ты исступление беснующихся, имею в виду таких, которые невольно изрыгают злословие? Почемуже не перенести этого от безумного и пришедшего в сильную ярость? Конечно, нужно перенести, если сам ты в здравом уме. Что сказать о пьяных, у которых рассудок затемнен вином? Что, если мимо тебя пробежит бешеная собака? Что, если верблюд, по естественной своей наглости, закричит во все горло и протянет к тебе шею? Вступишь ли с ними в драку; или, по благоразумию, побежишь прочь? Что, если непотребная женщина будет стыдить тебя своими срамными делами? А у непотребных женщин это обыкновенное дело; им всего кажется стыднее знать стыд; и они знают одно искусство — вовсе ничего не стыдиться. О Синопийце рассказывают, что, приходя к живущим в непотребных домах, старался их раздражать. С каким же намерением? С тем, чтобы их оскорблениями приучить себя без труда переносить оскорбления. И ты, если размыслишь об этом, станешь презирать оскорбления.

Предложу тебе один искусственный способ. Хотя он и не достоин внимания тех, которые предпочитают кротость, однако же скажу, потому что может погашать не-[конец с.251]приятность. Смотрел ты когда-нибудь на кулачных бойцов? Прежде всего оспаривают они другу друга выгодное место, того и домогаются, чтобы одному стать выше другого, потому что это не мало содействует одержанию победы. Так и ты старайся занять выгоднейшее положение; а это значит, пришедшего в ярость старайся низложить шутками. Смех — самое сильное оружие к победе над гневом. Как в кулачных боях, кто в сильной стремительности и ярости.по пустому сыплет удары, тот скорее утомляется, нежели принимающий на себя эти удары, истощение же сил — неискусный в бою прием; так и тому кто оскорбляет человека, который не сердится на его нападение, но смеется над ним, всего более бывает это огорчительно; напротив, если встречает он себе сопротивление, это приносит ему некоторое удовольствие, потому что доставляется новая пища гневу, а гнев ему весьма приятен и ненасытен.

Заключением моих тебе советов пусть будет следующее. Какое существо по преимуществу кротко? Бог. А у кого природа самая раздражительная? У человекоубийцы, который (да будет тебе известно!), сверх других наименований выражающих его лукавство, называется и гневом. Какую же часть намерен ты избрать? А избрать ту и другую невозможно. Рассуди и то, кто будет осмеян и кто похвален. Ибо и это немаловажно для рассудительного. Что еще сказать? Заклинаю тебя, гнев — друг пороков, неприязненный мой защитник и покровитель, заставляющий меня гордиться и предающий во врата адовы, покорись ныне Богу и слову. Покорись, гневливость, это воскипение, эта полнота человекоубийцы, это очевидное безобразие лица, это обуревание мыслей, это упоение, эти бодцы, понуждающие низринуться в тартары, этот легион бесов, это многосложное зло, расторгающее узы и путы на ногах, покорись; ибо Христос, Которого не вмещает вселенная и Который Своим кормилом непогрешительно движет целую вселенную, уделяя жизнь и людям, и ангелам, а призывающим Его усердно дарует разреше-[конец с.252]ние и от лукавых духов, и от страстей, Христос хочет, чтобы ты немедленно бежала отсюда и, войдя в свиней, скрылась в бездну! Готово принять тебя это стадо, низвергающееся в глубину. Но не касайся нас, о которых имеет попечение сам Бог!

Вот слово моего безмолвия! А вы, разрешившие слово, если изречете что-нибудь достойное вещания, вещайте и мне. А если слово ваше достойно молчания, то не произносите и для меня. Тогда и слух свяжу для слова, как связал слово.