Филон Александрийский
О сотворении мира согласно Моисею.
(151) Поскольку ничто из находящегося в становлении не прочно, и смертные
существа по необходимости испытывают изменения и превращения, должно было,
чтобы и первый человек изведал некоего зла. Началом порочной жизни для него
стала жена. Ведь до этого он был один, уподобляясь в своей единственности миру
и Богу и храня в душе черты природы каждого из них, — не все, но сколько возможно
было вместить смертному существу. Когда же была создана и жена, то, увидев,
что она близка ему по виду и сродственна обликом, он возрадовался зрелищу и,
подойдя, приветствовал ее. (152) Она же, не видя кроме него никакого другого
существа, более подобного ей самой, также обрадовалась и ответила на его приветствие
со стыдливостью. Возникшее же влечение, словно сводя две разрозненные части
одного существа, соединяет их в одно, поселяя в каждом страстное желание соединения
с другим для рождения себе подобного. Это желание и рождает телесное наслаждение,
которое есть начало несправедливостей и преступлений, вследствие чего люди
получают смертную и несчастную жизнь взамен бессмертной и счастливой.
(153) Пока мужчина жил в одиночестве и еще не была создана жена, сказано,
что Богом был насажден сад, который ни в чем нельзя уподобить известным нам.
Ведь в них растительность неживая, представленная разнообразными породами Деревьев,
из которых одни — вечнозеленые для постоянного услаждения зрения, другие —
цветущие и распускающиеся в весеннее время, третьи — приносящие человеку садовые
плоды, не только для необходимого пропитания, но и сверх того Для изысканного
наслаждения жизнью, четвертые — дающие плоды, не похожие на садовые, которые
по необходимости предназначены для диких животных. В божественном же саду все
растения были живые и разумные, плодом которых были добродетели, а также нетленное
разумение и понимание, посредством которых распознается хорошее и дурное, —
жизнь здравая, нетление, и все подобное этому. (154) Все это как мне кажется,
следует истолковывать скорее в символическом, а не прямом смысле. Ведь деревья
на земле ни когда-либо прежде не являли, ни теперь не являют признаков жизни
или разумения. Однако, как кажется, под садом подразумевается владычествующая
способность души, которая исполнена, словно тысячами деревьев, множеством суждений,
под деревом жизни — величайшая из добродетелей, богопочтение, благодаря которой
душа приобретает бессмертие, а под деревом познания добра и зла — среднее разумение,
посредством которого различается по природе противоположное.
(155) Установив же эти пределы в душе, Он, подобно судье, стал смотреть, к
чему она будет склоняться. Поскольку же Он увидел, что она тяготеет к злодеянию
и пренебрегает богопоч-тением и святостью, от которых стяжается жизнь бессмертная,
Он выставил ее, что было естественно, и прогнал из сада, не оставив неизлечимо
и безнадежно согрешающей душе надежды на возвращение, потому что со всей очевидностью
было изобличено и то, что послужило поводом для обмана, о чем нельзя не упомянуть.
(156) Сказано, что в древности ужасный рожденный от земли гад говорил человеческим
голосом и, некогда приступив к жене первого возникшего человека, стал упрекать
ее в нерасторопности и чрезмерной боязливости, поскольку она откладывает и
медлит с тем, чтобы сорвать плод прекраснейший на вид и наисладчайший на вкус,
а к тому же наиполезнейший, посредством которого она сможет распознавать добро
и зло. Она же, от нетвердого и неосновательного разумения опрометчиво поддавшись
на это, вкусила от плода и дала мужу — и это в единый миг изменило обоих, поворотив
от непорочности и простоты нравов ко злу. За это разгневанный Отец — ведь сие
деяние было достойно гнева, поскольку они, пренебрегая древом бессмертной жизни,
то есть совершенством добродетели, от которого они могли вкусить плод долговечной
и счастливой жизни, выбрали кратковременную и смертную даже не жизнь, а время,
исполненное бед, — определил полагающееся им наказание.
(157) Все это -- не мифические выдумки, любезные роду поэтов и софистов, а
типологическое изображение, заставляющее обратиться к аллегорическому истолкованию
для уяснения подразумеваемого. Следуя верному пути нахождения смысла, нужно
сказать, что упомянутый змей — соответственно, символ наслаждения, поскольку,
во-первых, он животное безногое, которое на протяжении всей своей длины лежит
на животе, во-вторых, потому что он питается комьями земли, и, в-третьих, потому
что свой яд он подводит к зубам, и укушенные им обыкновенно погибают. (158)
Ничто из сказанного не чуждо любителю наслаждений. Ведь стоит ему поднять голову,
как он сразу тяжелеет и низвергается, влекомый сокрушающей силой, стерегущей
его невоздержанности. И питается он не небесной пищей, которую мудрость посредством
мыслей и умозаключений подает любителям созерцания, а той, что производит земля
в зависимости от времени года, от ко-тс?рой пьянство, обжорство, буйство гортани.
Они еще более освобождают и распускают желания чрева, заставляя себе служить,
и приводят к чревоугодию, а затем и к подбрюшным вожделениям. Ведь он с упоением
пробует изделия булочников и поваров и, вертя головой во все стороны, только
и ищет, чтобы вдохнуть пряных ароматов, и когда увидит уставленный яствами
стол, бросается сломя голову и весь целиком отдается приготовленным кушаньям,
желая отведать всего и стремясь не к утолению голода, а к тому, чтобы не пропустить
ни единого из блюд. (159) Поэтому он ничуть не хуже змея подводит яд к своим
зубам, ведь они-то и есть служители и пособники ненасытности, раздробляющие
и перемалывающие всю поступающую пищу и затем передающие ее сначала языку для
различения и удостоверения вкуса, а потом и глотке. Невоздержанность же в пище
по природе смертоносна и исполнена яда, поскольку нарушает пищеварение постоянным
притоком все новой и новой пищи до того, как прежняя успела перевариться. (160)
А о том, что змей говорил человеческим голосом, сказано потому, что наслаждение
пользуется услугами тысяч и тысяч защитников и борцов, принявших на себя заботу
и покровительство над ней, которые осмеливаются во всеуслышание учить, что
его власть распространяется на всех, малых и великих, не зная ни единого исключения.
(161) Но также и первые соития мужского и женского имели вождем наслаждение,
и потомство и воспроизведение [себе подобных] возникло через него, и рождаемое
прежде всего к нему, а не к чему-то иному по природе испытывает склонность,
наслаждению радуясь, а болью, наоборот, тяготясь. Именно поэтому новорожденный
младенец издает крик, испытывая, что естественно, неприятное чувство холода.
Из теплой огне-подобной материнской утробы, где он длительное время пребывал,
он вдруг попадает в холодное и непривычное для него пространство воздуха и,
испугавшись, своим плачем дает очевидное свидетельство своей муки и неприятного
ощущения боли. (162) Считается, что все существа стремятся к наслаждению, как
к необходимейшей и наиважнейшей цели, и человек в особенности. Ведь они получают
его только от пищи : от произведения потомства, а человек — также и от других
ощущений, приятных для зрения или слуха, которыми он может доставить себе удовольствие,
воспринимая их ушами или глазами. (163) В похвалу переживанию говорится и многое
дру гое, в частности, что это нечто наиболее свойственное и присущее живым
существам.
Все вышесказанное требовалось для полноты изложения вопроса о том, почему
змей, как сказано, говорил человеческим голосом. Видно поэтому даже в частных
законах, где в отношении животных [Моисей] предписал, каких следует или не
следует употреблять в пищу, он в особенности похвалил [кузнечика], так называемого
офиомаха (Лев. 11:22). Это насекомое имеет голени ног выше [тела], с помощью
которых оно может прыгать, отрываясь от земли, и передвигается по воздуху,
подобно роду саранчи. (164) Как мне представляется, офиомах символически есть
не что иное, как воздержание, которое ведет жестокое сражение и непримиримую
войну против невоздержанности и наслаждения. Ведь одно в особенности приветствует
простоту, умеренность и все то, что необходимо для жизни строгой и святой,
а другое — избыточность и разнообразие, которые становятся для души и тела
причиной неги и наслаждения, посредством чего получается так, что наступает
жизнь распутная и более тягостная, нежели смерть, в глазах людей мудрых.
(165) К мужчине наслаждение не осмеливается приступать со своими обманами
и ложью, приступать же к женщине и уже через нее к нему вполне для него свойственно
и удобно. Ум в нас играет роль мужчины, а роль женщины — чувство. Наслаждение
первоначально встречает и вступает в общение с чувствами, посредством которых
обманывает владычествующий ум. Когда чувства приближаются к его приманкам,
воспринимая их и радуясь предложенному, зрение — разнообразию цветов и форм,
слух — стройности звуков, вкус — сладости вкусовых ощущений и обоняние — распространяющимся
упоительным запахам, они, словно служанки господину, подносят дары рассуждению,
приводя убедительные доводы, что ни от чего вообще не следует отказываться.
И он, тотчас поддавшись на эту уловку, превращается из владыки в слугу, из
господина в раба, из гражданина в изгнанника, (166) Одним словом, не следует
забывать, что наслаждение, как похотливая гетера, горит желанием повстречать
любовника и выискивает сводников, через которых сможет его заполучить. Сводят
же его и доставляют ему любовника чувства. Используя их как приманку, оно легко
подчиняет себе ум. Чувства, доставляя внутрь него внешние явления, оповещают
о них и представляют, напечатлевая печати каждого из них и вызывая подобное
переживание. Он, как воск, принимает [созданные] чувствами впечатления, посредством
которых он постигает предметы, сам по себе к этому не способный, как я уже
сказал.
(167) Первые став рабами тяжелой и трудноизлечимой страсти, они тотчас получили
расплату за удовольствие. Женщина — приняв мучительные боли при родах и другие
непрекращающиеся жизненные огорчения, связанные по большей части с рождением
и воспитанием детей, которые болеют и выздоравливают, счастливы или несчастливы
в жизни, а также — лишение свободы и зависимость от находящегося рядом мужа,
чьим приказаниям она вынуждена подчиняться. Мужчина же, в свою очередь, — труды,
усилия, непрестанную работу до пота ради доставления необходимого, отсутствие
необходимых благ, которые земля научена была приносить без земледельческой
науки, и постоянное изнурение в поисках средств к жизни и пропитания, чтобы
не умереть от голода. (168) Ведь я думаю, что, как солнце и луна, получив повеление
единожды, одновременно с возникновением всего, всегда светят и следуют божественному
указанию именно потому, что из пределов неба зло далеко изгнано, таким же образом
и земля в своих плодородных и плодоносных частях должна была обеспечивать величайшее
изобилие по временам года без труда и усилий возделывающих ее людей. Но в тот
момент неиссякаемые источники даров Бога были закрыты — когда порок начал теснить
Добродетели, — чтобы не снабжать недостойных. (169) Поэтому род людей, если
и следовало ему подобающим образом ответить за преступление, должен был исчезнуть
за неблагодарность к своему благодетелю и хранителю Богу. Но Он, поскольку
по природе милостив и имеет сострадание, смягчил наказание и позволил роду
людей остаться, но уже более не предоставлял им, как прежде, готового пропитания,
чтобы они не грешили и не распутствовали, предаваясь двум порокам — праздности
и безделью.
152. Ср. Plat. Symp. 191a, 192e-193a, Tim.
91a-b. Если у Платона мужчины, души которых при втором
рождении переходят в женщин, уже являются δειλοί,
трусами, и άδικοι,
беззаконниками (Tim. 90e). то у Филона началом
беззаконий и преступлений становится само возникновение
женщины и обоюдное влечение полов.
154. [Древо] познания: в Септуагинте
слову «познания» соответствует γνωστόν, прилагательное,
которое с точки зрения классической литературной
нормы неуместно в таком сочетании и было бы неуместно
в тексте Филона, поскольку необходимое активное значение
не свойственно такой морфологической модели. Все
манускрипты, кроме M (οριστικού), дают
вариант γνωστιχοΰ, соответственно,
корректура Вендланда — γνωριστικοΰ. Если
предпринятая Филоном замена γνωστόν Септуагинты
на любой из этих вариантов есть характерный эпизод,
возникающий при переходе от системы языка Септуагинты
к аутентично греческому, с соответствующим изменением
значения, то подстановка любого из приведенных в
рукописях вариантов не влечет сколько-нибудь серьезных
различий в понимании этого места.
Среднее разумение: под μέση φρόνησις, вероятно,
имеется в виду стоическое понятие разумение, φρίνησις, определяемое
как знание блага, зла (и безразличного), а также
того, что следует и чего не следует делать. Разумение,
таким образом, обращено в две стороны и поэтому является «средним»,
ср. Diog. Laert. VII 92; SVF II 174; III 62.
163. Офиомах. όφιομάχτης — οτοφις,
змей, и μάχομαι,
сражаться. Отсюда, кузнечик — символ борьбы со
змеем. Он не ползает на животе, но прыгает по земле.
Поэтому книга Левита (12:20-23) не относит его к
нечистым животным.
166. Употребленные здесь понятия: αϊσ&ησις (чувство),ήγεμανικός νους (владычествующий
ум), τύπος (печать), φαντασία,
(впечатления), καταλ.ηφις (постижение) — отражают
стоические гносеологические воззрения. Филон несколько упрощает стоическую схему
приобретения
знания, не говоря об акте разумной оценки впечатлений,
который передается термином συγκατατεσις,
согласие, одобрение.
Далее
|