Глава двадцать седьмая
О том, что и по разложении человеческого тела на составные части Вселенной
можно каждому из общего снова найти в целости свое собственное
Но, может быть, смотря на составные части Вселенной, подумаешь: поскольку
воздух, который в нас, похищен сродной ему стихией, а также и теплота, и влажность,
и зеленистое смешались с однородным, то от общего частному трудно возвратиться
в свое место. Почему же не заключать по человеческим примерам, что по крайней
мере это не превышает пределов Божественного могущества. Без сомнения, видел
ты где-нибудь около жилищ человеческих общее стадо каких бы то ни было животных,
составленное из общего достояния. Но, когда снова оно делится владельцами,
тогда или привычка животного к дому, или положенные на нем знаки каждому доставляют
свое. Нечто подобное представляя в уме и о себе, не погрешишь в приличном истине.
Поскольку душа естественной какой-то дружбой и любовью была расположена к сожителю
— телу, то хранится тайно в душе какая-то дружеская связь и знакомство вследствие
срастворения со свойственным, как бы от каких-то наложенных природой знаков,
по которым остается в ней неслитная общительность, отличающая свою собственность.
Поэтому, когда душа снова повлечет к себе сродное и собственно ей принадлежащее,
тогда какое, скажи мне, затруднение воспретит Божественной силе произвести
соединение сродного, поспешащего к своей собственности по некоему неизъяснимому
влечению природы. А что в душе и по отрешении от тела остаются некоторые знаки
нашего соединения, это показывает разговор в аду, из которого видно, что, хотя
тела преданы были гробу, однако же в Душах оставался некоторый телесный признак,
и поэтому, как Лаэарь был узнан, так и богатый не оказался неизвестным.
Поэтому нет ничего несообразного с разумом верить, что произойдет снова отрешение
воскресших тел от общего к своему собственному, и особенно (если кто тщательнее
исследует естество наше) потому, что составляющее нас не всецело есть нечто
текущее и превращающееся, да и совершенно было бы непонятно, если бы по природе
не было в нас ничего постоянного. Напротив того, но точнейшему исследованию,
из того, что в нас, одно есть что-то постоянное, а другое подлежит изменению.
Тело изменяется возрастанием и умалением, как бы подобно каким одеждам, передаваемое
с каждым возрастом. Остается же при всякой перемене непреложным в самом себе
отличительный вид, не утрачивающий однажды навсегда положенных на нем природой
знаков, но при всех переменах в теле показывающий в себе собственные свои признаки.
Исключить же подобает из этого закона изменение, производимое страстью, простирающееся
на отличительный вид, потому что, подобно какой-то чуждой личине, закрывает
этот вид болезненное безобразие, по снятии которого разумом, как у Неемана
Сириянина или у описываемых в Евангелии прокаженных, сокрытый под страстью
вид снова по причине выздоровления является с собственными своими признаками.
Поэтому в том, что в душе богоподобно, нет изменяемо-текущего и прелагаемого,
но естественно этому то, что в составе нашем постоянно и всегда одинаково.
И поскольку известные видоизменения в срастворении образуют разности в отличительном
виде, а срастворение не иное что есть, как смешение стихий, — стихиями же называем
основные начала в устроении Вселенной, из которых составлено и человеческое
тело, — то, так как отличительный вид, подобно оттиску печати, остается в душе,
она необходимо знает изобразившее печать, эти черты, да и во время обновления
опять приемлет на себя это, как сообразное с чертами отличительного вида; сообразно
же, конечно, все то, что первоначально было отпечатлено в отличительном виде.
Поэтому нет ничего несообразного с разумом частному из общего снова возвратиться
в свое место. Сказывают же, что ртуть, пролитая из сосуда на каком-то покатом
и наполненном пылью месте, разделившись на мелкие шарики, рассыпается по земле,
не смешиваясь ни с чем, ей встретившимся; если же кто по многим местам рассеянную
ртуть соберет опять в одно место, то она сама собой сливается с однородным,
ничего постороннего не заключая в свою смесь. Подобное нечто, думаю, надлежит
представлять себе и о человеческом составе, что, если только последует Божие
повеление, соответственным частям самим собою присоединиться к тем, которые
им свои, то обновляющему естество не будет в этом никакого затруднения. И в
произрастающем из земли видим, что, возьмем ли пшеницу, или зерно из смоквы,
или другое какое из хлебных или овощных семян, природе нет никакого труда превратить
их в солому, и в остны, и в колос. Ибо без принуждения, сама собою соответственная
пища переходит из общего в особое свойство каждого из семян. Поэтому если из
общей, всем произрастениям предлежащей влаги каждое из питающихся ею растений
извлекает способствующее к его возрастанию, то есть ли что необычайного в учении
о воскресении, по которому каждым из воскрешаемых, подобно тому, что бывает
с семенами, привлекается свойственное ему?
Поэтому из всего можно дознавать, что проповедь о воскресении не содержит
в себе ничего такого, что не было бы известно из опыта; хотя умолчали мы о
том, что всего известнее в нас: разумею само первое начало нашего составления.
Ибо кто не знает этого чудного действия природы: что принимает в себя материнская
утроба и что производит из этого? Не видишь ли, что всеваемое в утробу, как
начало телесного состава, некоторым образом просто и состоит из подобных частей.
Какое же слово изобразит разнообразие уготовляемого состава? Кто не научаемый
подобному общей природой признал бы возможным совершающееся, а именно что это
малое и само по себе незначительное служит началом столь великого дела. Называю
же великим, не только взирая на образование тела, но и на то, что более достойно
удивления, разумею саму душу и все в ней усматриваемое. |