Архимандрит Киприан (Керн).

Патрология

Глава XVII.

Александрийское богословие.

История развития христианской мысли знает несколько крупных центров, около которых совершалась поляризация культурных сил и которые стали на долгое время средоточием умственной и религиозной жизни. Одним из таких центров является прежде всего Александрия. По целому ряду разнообразных причин ей дано было на протяжении приблизительно трех веков быть руководителем богословских интересов и исканий и дать церкви ряд крупных имен в истории восточного богословия. Не случайно именно в ней процветали и вошли в историю такие крупные личности, как Климент Александрийский, Пантен, Ориген, св. Афанасий Великий, чтобы не называть преп. Макария, Дидима Слепца и св. Кирилла Александрийского и других, менее знаменитых писателей и деятелей христианского просвещения. Из Александрии именно возникло арианство и в ней же явился «отец православия», св.Афанасий, полемическую и богословскую деятельность которого впоследствии продолжали и развивали его современники, великие каппадокийцы, на себе вынесшие весь подвиг тринитарных споров. Александрия же оставалась центром богословского просвещения и в эпоху следующего за тем крупного богословского столкновения, христологического, когда догматическая борьба концентрировалась около двух очагов богословской мысли, александрийского и антиохийского (или восточного), определивших два направления в православной богословской письменности. Это особое положение, занятое Александрией, имеет свои причины и основания.

Прежде всего, по самому своему географическому положению Александрия была предназначена стать крупным средоточием эллинистической культуры. Большой портовый город Средиземноморской Африки, [94] лежащий в дельте Нила, в непосредственной близости Палестины, Кипра, Эллады, Карфагена, на пересечении путей из Малой Азии и Финикии в Италию и Испанию, Александрия издавна была узлом коммерческих сношений всего греко-римского мира. Основанный Александром Великим, этот город и в древности, и в христианскую эпоху не переставал привлекать к себе самые разнородные элементы и стал в некотором смысле культурной столицей того времени. По свидетельству древних (Диодор) во времена апостольские в Александрии было до 300 000 свободных жителей, не считая рабов. Кроме туземного населения коптского, в нем было немало и других национальностей (греков, римлян, нубийцев, евреев, а впоследствии и арабов), составивших весьма пеструю этническую массу. Перекрещивающиеся религиозные течения и веяния создавали благоприятную атмосферу для вероисповедного синкретизма. Экономическое благосостояние и большой торговый оборот позволяли легкое цветение культурных ценностей и широкое развитие цивилизации. Алексан­дрия привлекала к себе и внешними условиями своей жизни, и своей духовной культурой. К ней тянулись из других частей вселенной и в ней развивались новые силы для создания все больших духовных богатств.

Среди роскошных построек, украсивших собой в общем скучный и непривлекательный ландшафт, в Александрии был ряд знаменитых зданий и учреждений, которыми она славилась и блистала. Высший рассадник эллинистического просвещения, тогдашний университет, или правильнее «мусэйон», святилище муз, обладал богатейшей для своего времени библиотекой. Любознательность и науколюбие александрийцев удовлетворялись такими учреждениями, как ботанический и зоологический сады и знаменитая обсерватория, упрочившая за городом Александра Великого репутацию астрономического авторитета. Имена Эвклида, Эратосфена, Иппарха прославили собой этот храм муз. В обычаях того времени были и школы свободных философов, вокруг себя собиравшие ревнителей любомудрия и распространявшие влияние философов древности. Дион Кассий свидетельствует (77, 7) о существовании в Александрии общин перипатетиков. В ней же [95] было немалое течение пифагорейцев. Философские влияния Платона и Аристотеля встречались здесь с учениями других философских школ. Но особенное значение в философском развитии Александрии имел расцвет неоплатонизма. Имена Амония Сакка, Порфирия и Плотина тесно связаны с александрийской почвой. Это все создавало благоприятную атмосферу для всякого рода синкретизма. Император Адриан назвал однажды Александрию «ярмаркой всяких суеверий». Это же позволило именно в Александрии развиться такому религиозному явлению, как гностицизм. По замечанию де Фе, «в Александрии можно было быть в одно и то же время и приверженцем синагоги, и церкви, равно как и сторонником Сераписа» (II, 6). Эта обстановка культурной изящности и повышенного интереса ко всяким умственным исканиям могут очень многое объяснить как в учении Плотина и Порфирия, так и в биографии Климента и Оригена..

Наряду с философскими интересами и разнообразными влияниями эллинистических религий, благоприятно содействовавших развитию в христианской среде такого явления, как гностицизм, Александрия знала и другую религиозно-культурную среду, как иудейство. Влияние синагоги было очень значительно в духовной жизни Александрии. Изучение Библии, традиция Септуагинты, с одной стороны, и фигура такого замечательного мыслителя, как Филон, совмещающего в себе иудаистическую стихию с философскими влияниями эллинизма, также должны быть учтены при оценке александрийского просвещения. Своеобразное сочетание неопифагорейской философии и аллегорического толкования Библии повлияли не на одного только Филона, но через него долго будут находить отклик в умах христианских толкователей и проповедников. Позднейшее увлечение византийцев числовой символикой восходит в конечном счете к александрийским иудео-эллинистическим истокам.

Но определяющим фактором в создании и развитии богословской мысли бесспорно являлась знаменитая александрийская школа. Исследователь жизни Оригена, Даниэлу, говоря об александрийской школе, считает, что надо различать три понятия, которые часто смешиваются [96] при произнесении этого имени. Во-первых, по примеру частных школ языческих философов, христиане также открывали свои частные школы, в которых они объединяли жаждущих духовного просвещения; во-вторых, известная группа мыслителей, независимо от систематического преподавания, распространяла в Александрии свои учения, что и могло бы быть названо «александрийской школой», в настоящем смысле этого слова; наконец, в-третьих, надо указать на то специальное духовно-просветительное учреждение, в котором христианская доктрина преподавалась лицам, желающим присоединиться к христианству и в нем проходившим подготовительное изучение христианства перед принятием крещения. Эти неофиты поручались епископом старанию особых просвещенных лиц, которым и было присвоено «оглашение» готовящихся к просвещению и крещению. Этим ученым мирянам поручалась епископом власть просвещения без какой-либо священной степени. Им лишь давалась книга и право оглашать. Это и есть начало последующей степени «чтеца», «анагноста». Вот это катехизическое училище в Александрии и является тем заслуживающим особого внимания фактором в духовной жизни Александрии. (Даниэлу. «Ориген», стр. 25.) Во главе этого училища стояли в свое время Афинагор, Пантен, Климент, Ориген.

Это училище было в течение нескольких поколений рассадником богословского ведения и тем светильником, который дал духовное просвещение целому ряду учителей и писателей церкви. В нем соединялось благочестие с богословским дерзанием, а благоговейное изучение Священного Писания сочеталось с тонкостями философского наследия эллинизма.

Александрийская церковь благодаря всем этим факторам смогла занять исключительное положение в христианском мире и стать во II-III вв. центром богословской жизни. Все указанные слагаемые даиали особо благоприятный итог в общем духовном богатстве Александрии. К ним прибавится со временем еще один очень мощный фактор — египетское монашество, которое ко времени св.Афанасия засверкает такими блестящими именами, как свв. Антоний Великий и оба Макария, Александрийский и [97] Египетский, не говоря уже о бесчисленном множестве иных подвижников Ливийской и Фиваидской пустыни. В еще более позднюю эпоху, в V в., это монашество станет настолько большой и внушительной силой в церковном быту, что с ним будет принуждена считаться иерархия, создание новых монастырей будет регламентировано и ограничено, монашество будет иногда расцениваемо церковными властями даже с известным страхом, особливо в смутные периоды догматических споров. В известные минуты александрийский епископ, св. Афанасий, ищет в пустыне спасения у преп. Антония; с другой стороны, оригенизирующие монахи той же пустыни в V веке кажутся александрийскому первосвятителю и реальной опасностью.

Конец II в. и начало III в. могут быть с правом названы зарождением богословия. Древнехристианская церковная литература окрашивается к этому времени совсем другими интересами, чем в предшествующую эпоху. Период мужей апостольских безвозвратно ушел, унеся с собою настроение эсхатологичности и еще живой памяти о Господе и Его учениках. Апологеты также исполнили предназначенную им миссию отражения первых нападок на евангельскую проповедь. Предстояло теперь нечто иное.

Христианству не суждено было замкнуться в некую эсхатологическую секту. Ожидание паруссии не могло длиться веками. Она должна была в сердцах христиан III в. претвориться в апокалиптические чаяния последнего часа истории. Надо было приять эту историю, войти в ее ритм и жить еще неопределенное время на этой планете. «Новое небо и новая земля, на которых живет правда», становятся чаянием не сегодняшнего дня.

«Да прейдет мир сей» («Дидахи») молятся пророки экстатики раннего христианства. Но их «маранафа» сменяется у Тертуллиана иной молитвой, «о замедлении конца». Приятие этой действительности постулирует к определенным выводам из Иоаннова «Слово плоть бысть и вселися в ны». Надо было возлюбить это не только эсхатологически и экстатически, не только порывом сердца и всей души, но и всем помышлением своим. Уже апологеты, при всей неискушенности и примитивности их мышле-[98]ния, начали задумываться над Евангелием. О Боге-Слове надо было богословствовать. И суждено это было Провидением не на Западе, а именно на Востоке. Не в захолустье Антиохии и тогдашней малоазийской периферии империи; не в Карфагене Тертуллиана и Киприана и не в римской области Ипполита. Не в построениях тяжелой меди латинской фразы, а в орлином полете эллинской мысли. Св.Ириней был греческого происхождения; св. Ипполит тоже пишет, — и он последний на Западе, кто это делает, — по-гречески. Но это все не настоящие истоки богословия. Таковому суждено зазвучать именно на восточной почве, под эллинистическим небом Александрии.

Упомянутая уже встреча двух течений — библеизма и эллинизма — могла закончиться двояко. Эллинизму мог быть подтвержден приговор истории и вынесен запрет для дальнейшего существования в христианском мире; или же ему мог быть сделан призыв к симбиозу и синтезу с проповедью боговоплощения. Проповедь ап. Павла осталась «соблазном для иудеев» синагоги; осталась до предвозвещенного Апостолом исполнения времен, когда и остаток Израиля спасется. Должна ли она была быть только «безумием» для эллинов после речи у жертвенника «Неведомому Богу», или же им могло быть дано не только познать Бога в воплощенном Логосе, но и послужить Ему и принести Ему в жертву и дар наследие эллинского гения. История избрала второе.

Но симбиоз этот и синтез не должны были быть в процессе истории только одним созвучием и слиянием двух воедино. Неизбежны были и диссонансы, суждено было быть и противоречиям и соблазнам. Подлинная трагедия и философии, и богословия не раз свидетельствовала о сложности задачи. Запад создал свою «Сумму» только к XIII веку, но и она не могла навсегда утешить недоуменную мысль и тоскующее по свободе этой мысли сердце. Восток «Суммы» не дал. На путях христианизации эллинистической мудрости, а порой, может быть, и эллинизация евангельской проповеди, очень рано и не раз возникали искушения и столкновения.

Варвар Тациан Ассириец, со всей ненавистью провинциала и «intru» понося всю эллинскую мудрость, но в [99] душе и завидуя ей, думал все же в рамках стоического хилозоизма. Тертуллиан звал из «Афин в Иерусалим», а сам, тем не менее, был пленен мудростью того же Портика. Климент Александрийский не забыл своих эллинских истоков и взял на себя смелость, необычайную для своего времени, оправдать гнозис, тот самый гнозис, который тогда был синонимом ереси. Молодой Ориген отрекается от философии, продает свои философские манускрипты, но быстро раскаивается и с головой уходит в изучение эллинской мысли, чтобы написать яркую и уже ученую апологию против самого тонкого, самого едкого и может быть самого умного врага христианства, Цельса. С этим последним умирало язычество, но христианское богословие не «толкнуло падающего», а из эллинской мудрости пыталось сделать своего, конечно, христианизированного, «вечного спутника».

Св. Василий Великий, не забыв своих лет учения в Афинах, сумеет написать для учащихся юношей апологию книг эллинских против тех, кто в этих книгах видел только «вражьи призраки», опасные для благочестия, построенного на трусости и невежестве. Страхуя себя от соблазнов греческой философии, византийцы любили предупреждать, что они говорят не «платоновски» и не «аристотелевски», а только «евангельски», но тут же строили свои доводы на категориях Стагирита. Аристотель не стал для Византии тем, кем он был для Августина и Аквината, но аристотелеизм неоднократно отводил мысль любомудрствующих византийцев, отводил не от одного только искусительного мерцания света в платонизме, но и от полного поглощения мраком в умах, гнушающихся всяким просвещением.

Строя свои великие богословско-философские синтезы Средневековья, римский католицизм может быть и переоценивал силы и дарования ума человеческого. Он может быть впал в своем благоговейном преклонении пред томистской «Суммой» в некий «интеллектуальный оптимизм». Но, с другой стороны, непричастный вековому преданию церкви протестантизм в своем индивидуалистическом понимании Евангелия готов совсем порвать с эллинизмом, даже христианизированным в богословских [100] построениях отцов. Для него оцерковление эллинской мысли является изменой чистому библеизму (Гарнак, О. Кульман, К.Барт и др.) и богословские дерзания золотого века патристики суть только ненужные спекуляции умов, променявших Евангелие на метафизику.

Церковь, приявшая неизбежность истории и включившая себя в ее течение, не прокляла наследия эллинизма. На соборах, наряду с пророками Ветхого и апостолами Нового Завета, звучали выдержки из Эклоги Вергилия и Логики Стагирита. Церковь искала ответа и у философов, когда его не было почему-либо, да и не могло б ы т ь, в одном божественном Откровении. Но в своих исканиях и богословских построениях она знала и знает, что и в самих богословских дерзаниях ума человеческого часто приходится не только утверждать (катафатика), но и отрицать (апофатика), а иногда и немотствовать в апориях и антиномиях. Язык не в силах выразить того, что открывается в минуты мистических озарений, «в слове, рожденном из молчания», в том несказанном, что погружено в тайну, недоступную человеческому взору на земле и недоведомую шестикрылым животным у Престола Славы на небе.

Нельзя поэтому усматривать в нарождающемся синтезе благочестия и любомудрия обещания разрешить все вопросы и дерзания создать универсальную «Сумму». Христианство такого обещания не давало и такой задачи перед собою не ставило. Православное богословие в своем целомудрии не впадало никогда в упомянутый «интеллектуальный оптимизм». Но несоздание универсальной «Суммы» ни в коем случае не является признаком бесплодности и немощи восточного богословия, как это зачастую принято думать на Западе. Неверно думать, что «больше уже нет исканий, нет свободного выхода воображения, нет философии, нет ни красноречия, что эллинизм прекратил свое существование и на смену ему пришел византинизм». (Alfred et Maurice Croisct. «Manuel d'histoire de la litterature grecque». Paris 1900, p. 826).

Как верно заметил Salaville («De l'hellenisme au byzantinisme» in «Ech. d'Or. 1931, pp. 28-64), нет рва между эллинизмом и византинизмом, а только демаркационная ли-[101]ния, или союз между эллинизмом языческим и эллинизмом христианским, давший в IV в. роскошный расцвет. Но начало положено ему раньше. Следует всегда помнить, что разбираемый в настоящем отделе III век нашей эры обозначил эту первую встречу умами выдающихся христианских писателей, из коих наиболее интересны Климент Александрийский и Ориген, а за ними св. Григорий Неокессарийский и св. Мефодий Олимпийский.

История христианской мысли стояла перед рядом богословских задач, решить которые она не могла на основании только одного Откровения, но взывала и к помощи философии.

В главном догматическом споре этого времени, тринитарном, предстояло решить сложную проблему различия Лиц Св. Троицы при их общей Божественной сущности, что, иными словами, означало защитить самостоятельное бытие Сына, не отрицая Его божественности. Надо было освободить Его рождение от Отца ото всякого антропомор­фического привкуса, или, что то же, доказать вневременность и внепространственность Его рождения. Чувствовалась необходимость освободиться от субординационизма Тертуллиана. Из дальнейшего станет ясным, что удалось в этом смысле Оригену и в чем теневая сторона его богословия.

В вопросе о происхождении мира, суммарно решенном во времена апологетов в смысле творения «ex nihilo», богословскую мысль подстерегал трудный подводный камень вечного существования мира в Предвечном Совете Божием или, точнее, переход от этого вечного бытия космоса к его становлению во времени, т.е. того клубка философских вопрошаний, который условно принято называть в русской богословской литературе конца XIX и начала XX веков вопросом софиологическим. Тот же Ориген смелым полетом своего гения предрешил его двумя головокружительными домыслами — о предсуществовании мира в плане духовном и о конце истории этого мира в порядке всеобщего восстановления. Это был, пусть и слишком смелый, скачок в бездну его логических фантазий, но, бесспорно, огромный шаг вперед на пути развития богословской мысли.

[102] В области антропологии остро встал вопрос о происхождении души человека. Александрийское богословие не побоялось встать на путь платонизма в разрешении некоторых из этих тем. Встает, как и раньше, тема о свободной воле человека, но она не приводит к тем спорам, которые имели место в позднейшее время на Западе. Тема о воскресении, о возможности страдания для благого Бога, отголоски маркионистских и иных лжеучений еще беспокоят христианскую мысль, но они не стоят в самом центре внимания богословов, которое, конечно, поглощено всецело и широко тринитарными проблемами, или в более узком кругу, близком к Оригену, вопросом о происхождении мира и человека, или, что то же, отношением временного и вечного.